Человек видимый - Чак Клостерман

Ну, не очень хорошо. Наверняка подумала, что у нее галлюцинации, что она умирает. Когда я начал набирать номер, она сначала спросила: «Кто там?» Я сказал: «Не волнуйтесь». Она несколько раз вскрикнула и сказала что-то вроде: «Черт, кто там? В чем дело? О боже, боже мой!» И я повторил: «Успокойтесь. Все будет хорошо». Она задрожала и впала примерно в такое же состояние, как вы, когда увидели меня в костюме, только хуже. Она совсем потеряла голову. Но это неудивительно, любой бы сошел с ума, а тем более человек, находящийся в наркотическом опьянении, да еще после такой изнуряющей тренировки, практически умирающий.

Пока я разговаривал с оператором, Валери дергалась, лежа на ковре, постоянно повторяя: «В чем дело? Что происходит?» Окончив разговор, я подошел к ней и сказал ей как можно спокойнее:

— Все будет хорошо, скорая уже едет. Вы получили большую дозу возбуждающих средств. Когда они приедут, дайте им остатки своей марихуаны и скажите, что к ней были добавлены другие наркотики.

— Что вы говорите? — сказала она. — Кто вы? Что со мной происходит? Не надо, пусть это прекратится. Довольно! Довольно! Мне плохо, мне так плохо! Пусть это пройдет!

— Не волнуйтесь, — сказал я. — Сейчас вы не можете понять, что происходит, так что и не пытайтесь. Успокойтесь. Дышите глубже. Оставайтесь лежать на полу и ждите скорую помощь.

— Я умираю! — сказала она.

— Нет, не умираете, — сказал я. — Вы достойный человек. Я пытался вам помочь, но допустил ошибку.

— Кто вы? Где вы? Кто со мной говорит? Кто со мной говорит? Кто со мной говорит?

— Никто с вами не говорит, — сказал я. — Этого нет. Только обязательно дайте медикам наркотики, которые у вас в холодильнике. Я понимаю, что вам не хочется это делать, но это нужно, необходимо. Они должны знать, чем вы отравились. Это не то, что вы думаете.

С этими словами я вышел. И, как я уже сказал, я так и не узнал, грозила ли Валери реальная опасность умереть. Она выжила, это я знаю. Через несколько недель после того вечера я вернулся и убедился, что она выздоровела. Я не вошел в ее дом, потому что боялся. Я счел это лишним. Но я видел, как она бегает. Выглядела она уже совершенно здоровой. Наверняка ее продержали минимум одни сутки в палате для психически больных и, думаю, прописали реабилитационную программу для употребляющих амфетамины, хотя на самом деле она их не употребляла. Я сожалею об этом. Это один из случаев, вызывающих у меня сожаление. Она не заслужила такого потрясения. В целом мой план провалился. Даже сейчас я рассматриваю историю с Валери как радость с примесью горечи. Если бы мое занятие было простым и легким, я никогда бы не обратился к вам. Я старался сделать все, что было в моих силах. (30.05.2008, 10:11–10:50)

Моя попытка получить объяснение

В конце мая Игрек наконец закончил свой рассказ о Валери, и я испытала огромное облегчение. Не потому, что считала его истории неинтересными, — как раз наоборот. Я с прежним благоговением воспринимала все, что говорил Игрек, все еще смотрела на него как на сверхчеловека. Признав его способность становиться невидимым, я перестала критически оценивать его и его речи. Он приходил в мой офис и читал мне лекцию, а я, как малый ребенок, принимала эти рассказы на веру. Но он уходил, и я начинала обдумывать его истории — по нескольку раз слушала магнитофонную запись и заставляла себя серьезно анализировать его информацию, — вот тогда меня начинала одолевать тревога.

— Я не осуждаю вас с нравственной точки зрения, — сказала я ему в начале сеанса 6 июня. — И не собираюсь диктовать вам, о чем мы будем говорить. У меня, конечно, есть вопросы относительно вашего обращения с Валери. Но это может подождать. Однако я хотела бы, чтобы вы подробно объяснили, что вы надеялись узнать путем этих наблюдений. Потому что, скажу откровенно, то, что вы описывали, не очень похоже на научные исследования.

Я очень нервничала и робела. Мое восхищение Игреком мешало мне объективно судить о нем, я чувствовала себя посвященной во внутренний мир настоящего гения и боялась испортить наши отношения. Уверена, что Игрек это почувствовал и реагировал на мой вопрос очень живо.

— Что вас интересует? — спросил он. — Как я могу помочь вам понять это?

Я сказала то, что на моем месте сказал бы любой другой человек. Что я не вижу, чтобы он узнал что-то важное о людях, за которыми наблюдал. Что все это больше смахивает на подглядывание, на то, как это делают подростки и на злоупотребление своей властью над людьми. Что тайное накачивание человека наркотиками, по меньшей мере, аморально, если не преступно. Но чем бы эта история ни закончилась, я просила его объяснить, почему он решил, что лучший способ воспользоваться своей способностью делаться невидимым — это наблюдать за случайно выбранной женщиной, которая курит марихуану у себя в квартире. Меня не столько интересовало вмешательство Игрека в жизнь Валери, сколько его истинные намерения. Я даже подозревала, что у него вообще не было никаких «намерений». Так я ему и заявила.

Он долго смотрел на меня. Потом снисходительно улыбнулся, будто хотел спросить: «Значит, вы все-таки не понимаете, да?» Но я поверила тому, что он затем сказал, во всяком случае, тогда.

— А для чего, собственно, существует наука? — начал Игрек. (И как я могла поверить в эту помпезную риторику? Этого я себе никогда не прощу!) — Зачем люди создают телескопы, отправляются на Луну, изобретают лазерный луч, способный резать бриллианты, как масло? Чтобы сделать нашу жизнь лучше? Отчасти. Это бросающееся в глаза, поверхностное и второстепенное оправдание всех технических наук. Мы изучаем диэлектрический нагрев и неионизированную радиацию для того, чтобы создать печи, которые за две минуты готовят… попкорн! Мы постигаем принцип внутреннего сгорания, чтобы за шестьдесят минут покрывать расстояние в шестьдесят миль. Мы исследуем Т-клетки, чтобы наркоманы и гомосексуалисты не умирали в двадцать — тридцать лет. В целом получается, что гении исследуют сложные проблемы, чтобы облегчить жизнь людям среднего интеллекта, ниже среднего и даже умственно отсталым. Поговорите со школьным учителем физики, и, скорее всего, он так и скажет. Большинство людей считают, что наука дает нам то, чем мы пользуемся. Но это ошибочное мнение. Если следовать этой логике, то наука должна улучшать мир, а ведь он вовсе не становится лучше. Когда игроки заключают пари и никто не выигрывает, это называется «ничья». Так вот, спор науки с жизнью всегда заканчивается ничьей.

Все, что наука дает нам, быстро становится привычным, обиходным. Для восьмидесятилетнего старика компьютер — это потрясающее устройство, обеспечивающее мгновенный доступ к неограниченному количеству информации. Он не в состоянии это осознать. Однако для парня двадцати лет компьютер — это аппарат с ограниченными возможностями, который довольно дорого стоит и не удовлетворяет его по скорости предоставления услуг. Поколение людей, получившее в наследство от предыдущего технические изобретения и новинки, воспринимает их как нечто естественное и привычное. То есть любое научное открытие может быть оценено по достоинству лишь горсткой людей, которым довелось жить в то время, когда это конкретное новшество было изобретено и начинало практически использоваться. Вы улавливаете, к чему я веду? Только они замечают разницу между прежним уровнем развития техники и настоящим. Семилетний мальчишка даже не считает компьютер техникой. Для него он просто инструмент. Все преходяще, неудержимо преходяще. Так что мысль, что наука «улучшает» нашу жизнь, — это иллюзия. Возьмите, например, процесс вулканизации. Это научно-техническое открытие позволило облегчить современную жизнь. Правильно? Конечно, правильно. Без этого процесса мы не могли бы ездить на автомобилях, во всяком случае так, как сейчас. Но если бы эту вулканизацию не изобрели, почувствовали бы мы ее отсутствие? Нет, конечно! Ни в коем случае! Мы нашли бы какой-то другой способ делать из резины упругие и эластичные шины или спокойно обошлись бы и без них. Ведь обходимся же мы без коров, у мяса которых вкус лобстеров, или без обуви, сделанной из стекла, без машины времени и прочих вещей, которые не изобретены. Со временем чистая выгода новых технологий всегда обесценивается. Дети, родившиеся в общине амишей,[34]не скучают без телевизора, пока не узнают о существовании такой штуки, верно? У нас нет неоспоримых доказательств, что в пятнадцатом веке люди были менее счастливыми, чем в наше время, точно так же, как мы не можем утверждать, что в двадцать пятом веке люди будут жить лучше, чем мы сейчас. Может, с этим и трудно согласиться, но это так. Осмысление этой правды заставило меня переоценить все, что я делал как ученый.