Святополк окаянный - Александр Майборода

Монах небрежно уронил тыкву на затвердевшую землю.

— Вода хороша, — признался он, — необыкновенно хороша. Нигде такой не пивал.

Марфа, расплывшись в радостной улыбке, как жидкое тесто по горячей сковороде, зашкворчала, хвастаясь:

— Нигде такой воды нет. Наша вода самая лучшая на свете!

Монах невинное хвастовство женщины пропустил мимо ушей. Вытерев засаленным рукавом замочившийся кучерявый подбородок, с намеком заметил:

— Но водой сыт не будешь...

Через мгновение стараниями простодушной бабы в одной руке монаха находился огромный ломоть хлеба, в другой кувшин с молоком.

Векша, сделав вид, что поправляет снопы, скрылся за возом и незаметно сплюнул — пропал ужин. Марфа сдуру отдала последнее.

Бабы почтительно смотрели, как монах, сидя в тени телеги, пил молоко прямо из кувшина. Солнце клонилось к закату, надо было торопиться доделать работу, от которой зависела будущая жизнь, но никто не смел тревожить монаха. А монаху было все равно, доживут ли эти варвары до следующего лета или умрут. Он думал над тем, что неплохо было бы заложить в этих диких, но красивых местах монастырь.

Впрочем, думал он, народу в этой окраине водится очень мало, и монахам тяжело было бы выжить без подношений со стороны. Поэтому лучше идти дальше, где говорят, лежит страна богатых городов.

Доев хлеб и выпив молоко, монах довольно рыгнул, отставил, не глядя, в сторону пустой кувшин, где его перехватила Марфа. Поднявшись, трижды старательно перекрестился и бросил строгий взгляд на детей Векши.

— А чада-то в молитвах неисправны, — недовольно изрек он, припомнив их медлительность.

Даже сквозь бурый загар на лице Векши стало заметно, что он перепугался и побледнел.

— Ну что ты, что ты! — зачастил он, мелко крестясь трясущимися пальцами. — Исправны, просто еще глупые.

Монах, довольный, что испугал смерда, назидательно проговорил:

— Чад надо воспитывать, сечь розгами. И почаще. — Он поднял палец: — Аты знаешь, какое испытание предстоит тебе скоро?

Векша совсем обмер и присел от страха.

— Какое? Неужели печенеги?

— Глупый смерд! — раздраженно бросил монах. — Знай, скоро наступит конец света. Наступает тысячелетие после рождения Христа. Придет антихрист, мор. С неба будут литься огненные реки, болезни.

Векша побелел от страха, бороденка затряслась осиновым листом. Бабы тихонько испуганно завыли. Марфин блин сжался и потемнел.

Один Микула не испугался. Он знал, что монах заученно повторял слово в слово, что написано в Библии. Все это Микула много раз читал в греческой Библии.

Микула едва заметно улыбнулся и тут же постарался погасить улыбку под широкой ладонью. Нельзя, чтобы его улыбку заметил монах, если конец света еще неизвестно, будет или нет, то порку смешливому отроку он может устроить запросто.

В непокорную голову Микулы пришла греховная мысль. Христиане на словах проповедуют смирение и прощение, однако в жизни, чтобы вбить свое учение, не брезгуют ни палкой, ни розгой, а многих уже утопили в воде.

— Трепещите, варвары! — заорал в заключение монах, тряся вороньим носом. Наконец, убедившись, что перепугал жителей этого дикого места до полусмерти, властно распорядился: — Хозяйка, мне еще далеко идти, дай мне хлеба, мяса и меда.

Марфа с переполоху бездумно, с выкаченными шарами побелевших глаз, метнулась было к шалашу к своим припасам, но тут же опомнилась, вернулась и виновато развела руками:

— Смилуйся, но мы все отдали, что имели. А мед будет позже. Еще не время его собирать, а прошлогодний закончился.

На лице монаха появилось разочарование. От злобы дернулась щека. Монах хотел выругаться, но сдержался, лишь красные толстые губы мелко затряслись, неразборчиво изливая поток непонятных греческих слов. Он встал и, сильно втыкая в землю вишневый посох, как будто желая ее проткнуть насквозь, пошел прочь. Правда, уже отойдя на приличное расстояние, все-таки громко крикнул:

— За жадность будет вам горе!

Векша, который уже пришел в себя, опять злобно сплюнул. Проклятый грек, надо же, перепугал до полусмерти! Но ничего, схожу, Перуну принесу дары, глядишь все и обойдется.

Микула, знавший греческий язык и потому понимавший, что говорил монах, неосторожно сердито заметил:

— Надо было палкой поколотить монаха, больше было бы пользы.

Векша вонзил в него разъяренный взгляд и пообещал:

— Будешь болтать, так тебе достанется палок.

Микула хотел что-то возразить, но Векша, для того чтобы ему можно было безнаказанно перечить, был слишком рассержен, и потому юноша благоразумно метнулся за телегу и ухватился за вилы.

Ярина, старшая дочка Векши, заметив, что произошло, прыснула в уголок платка. Ей четырнадцать годков. Она пошла не в отца и не в мать: высока, стройна, как молодая березка. Несмотря на малый возраст, груди за пазухой округлились, как большие спелые яблоки. Лицо приятное, овальное. Темные тонкие брови — вразлет. Розовые губы пухлые и сочные. На спине, из-под туго обмотанной белой косынки, пробивается как ручей молочно-белая коса в руку толщиной. У отца и матери глаза круглые, карие, собачьи, у Ярины — синие, как чистое небо. Отличалась она и от других детей Векши, низких и коренастых, как перезрелые грибы сморчки, только с собачьими глазами, — все как один в отца.

Смотря на столь необыкновенную дочь, Векша, подозревая, что она от проезжего доброго молодца, не раз допытывался у жены, кто же истинный отец этой девки. Марфа клялась, что у всех ее детей один отец.

Однако женские клятвы не стоят произнесенных слов...

Микула показал Ярине кулак и пригрозил:

— Ярка, не смейся, тумаков от меня получишь.

Ярина опять прыснула, прижав к губам молочную косу и лукаво стреляя синими озерами-глазами. Она Микулу не боится, знает, что он ее любит, а потому не только сам пальцем не тронет, но и другим не позволит. Еще пару дней назад он крепко отколотил соседского мальчишку за то, что тот из озорства дернул ее за косу. Они с Микулой как брат и сестра, только настоящие, родные. И она чувствует себя рядом с ним, как за прочной стеной.

Поругиваясь, Векша принялся за работу, но скоро опять остановился, — на дороге за редкими деревьями появился конь. Холодное осеннее солнце, пасшее в зените холодного сапфирового неба редких ослепительно белых овец-облаков, сияло нестерпимо ярко. Страшась холодного сияния могущественного небесного короля, пушистые облачка стремительно убегали куда-то вдаль, где таилась ночная темнота, как будто в этой тьме было их спасение. Но там их поджидало огромное чудовище, которое глотало слабых белых овец. Пожирая очередное нежно-белое облачко, оно с каждой минутой темнело, наливаясь отечно-фиолетовой злобой и грозя обрушить ее всей мощью на землю, покрывающуюся осенним пестрым ковром.