Час Елизаветы - Елена Раскина

– Гвардию в штыки, меня – на престол, тебя, Алеша, – в графы, а Анну с сыном – в крепость, – сообщила она Разумовскому. – Только бы еще день-другой продержаться, пока заговор созреет. Во дворец поеду, правительнице зубы заговаривать.

– Зачем же в крепость? – ужаснулся Разумовский. – За границу выслать, и довольно будет.

– Больно мягок ты у меня, Алеша, – вздохнула Елизавета и нежно провела ладонью по щеке Олексы. – Одно слово – ангел. А я – грешница, и мне перед Богом ответ держать за волю отцовскую, которой противиться не смею. Одно, Алеша, тебе обещаю и в том присягнуть могу – ежели на престол российский взойду, то смертную казнь отменю. Веришь мне?

– Верю, Лиза, верю, – ответил Разумовский и тут же не удержался, переспросил: – А как же правительница с семейством? Младенец там, нельзя его в крепость… Страшный грех на себя возьмешь, Лиза, несмываемый, за душу невинную перед Богом ответишь…

– Ладно, не о чем пока говорить. На престол взойду, а там решу, как быть. А пока во дворец к Аннушке нашей, к овечке невинной. Жаль ее, глупую, а нечего делать – батюшка велит его трон занять.

Разумовский обнял Елизавету и перекрестил.

– Иди, Лиза, – сказал он, – иди и не бойся. Бог тебе судья.

А она обернулась на пороге и сказала, легко, беззаботно, по-прежнему:

– Бог – судья, а ангел – в помощь… Верно, Алеша?

И уехала – вихрем, совсем как отец.

– Мсье Разумовский, принцессе пора действовать. Путь к престолу открыт, – философски заметил Лесток, уверенный в том, что именно ему удалось вдохновить Елизавету на заговор.

Анна Леопольдовна ожидала Елизавету за карточным столом. Пышных придворных увеселений правительница не любила и по вечерам позволяла себе лишь перекинуться в картишки с немногими близкими людьми. Сими людьми являлись: муж, которого Анна едва терпела, но родила от него двоих детей, красавец граф Линар, который ринулся в Россию, узнав, что предмет его мимолетного флирта стал правительницей империи, верная подруга и фрейлина Юлия Менгден да канцлер барон Остерман.

В эту-то мирную компанию и ворвалась цесаревна Елизавета.

Анна подняла глаза на возмутительницу спокойствия, застывшую в дверях, и невольная, по-девически восторженная улыбка озарила ее вечно печальное лицо. Елизавета и в самом деле была сейчас необыкновенно хороша: волосы отливали пожаром, глаза лучились, как лед под солнцем, пышная грудь рвалась на волю из платья, щеки порозовели от возбуждения.

– Вы звали меня, ваше императорское высочество, госпожа регентша? – спросила Елизавета, и Анна поднялась из-за карточного стола.

Правительница сделала несколько шагов навстречу Елизавете и вдруг поскользнулась, упала. Натертый до блеска паркет на мгновение показался ей зыбким невским льдом. Принц Антон-Ульрих бросился на помощь жене, но та отстранила его заботливо протянутую руку, поднялась сама. Потом, после минутного замешательства, сказала:

– Оставьте нас, господа. Я хочу поговорить с Елисавет Петровной наедине…

– Но ваше высочество… – заикнулся было Остерман.

– Наедине… – повторила Анна с не свойственной ей решительностью, и карточный стол опустел. Правительница вернулась на свое место и указала Елизавете на стул Юлии Менгден. Елизавета покорно села. Началась большая игра.

– Доносят мне верные люди, что ты, Елисавет Петровна, заговоры составлять вздумала, – сказала Аннушка, нарочито медленно тасуя колоду.

– Бог с вами, государыня-матушка, – торопливо проговорила Елизавета, и слезы уже готовы были политься из ее глаз. – Мне ли заговорщицей быть? В мире хочу жить, на покое, среди друзей своих верных. Хоть в Доме Смольном, хоть в Александрове, – голос цесаревны звучал так убаюкивающе-сладко, что Аннушка невольно заслушалась.

Она не могла победить в себе невольное восхищение цесаревной, каждым ее словом и жестом – так девочки-дурнушки смотрят на старших красавиц-подруг. Вот и сейчас правительница видела в сидящей перед ней рыжеволосой обольстительнице не опасную заговорщицу, а предмет робкой, восторженной зависти. Анна, как бабочка, летела на огонь обаяния Елизаветы и готова была сгореть нем безвозвратно. «Видно, судьба моя перед ней унизиться, – подумала всесильная регентша о своей опальной гостье. – Давеча я на ковре у ее ног растянулась. Вот так и упаду – в пропасть», – подумала она и испугалась до сердечного холода и дрожи в руках.

– Доносят мне, что лейб-медик твой, Лесток, – продолжила Анна, краснея, – с французским посланником маркизом де Шетарди тайные переговоры ведет, радеет, видно, о твоем благе. Радеет о благе, а доведет до опалы. Или до монастыря.

В устах правительницы эти жестокие, стальные слова казались хрупкими, как стекло, и Елизавета испугалась не за себя, за Лестока.

«Лесток – не Алеша Шубин, – подумала цесаревна, – ежели его на дыбу вздернут, он все расскажет: и про Шетарди, и про д’Акевиля с Настенькой, и про наши с Алешей Разумовским прожекты. Быть беде… Но защищать лекаря нельзя, еще хуже будет».

– Я, государыня-матушка, про Шетарди с Лестоком знать ничего не знаю, – зачастила она, – а ежели лекарь мой в чем виноват перед вами, так я его защищать не стану. Но не заговорщик он – так, болтает много. Иван Иванович и при батюшке болтал, до ссылки доболтался. Француз, словоохотлив больно. Что с него возьмешь?

– Болтун или заговорщик, это мы проверим. – Анна продолжала тасовать колоду, и цесаревна заметила, что руки у правительницы дрожат. – Про тебя, Лиза, знать хочу. Ты сыну моему и мне крест целовала, в верности присягала, а теперь клятвопреступницей стать хочешь, на государыню свою преображенцев поднять? Больно часто ты к ним в казармы захаживаешь…

Лицо Елизаветы на мгновение исказилось, но тут же она овладела собой. «Клятвопреступница, и правда – клятвопреступница, – сказала себе цесаревна. – И крест целовала, и в верности клялась. Жаль ее, бедную, и младенца ее жаль. Но что мне делать, коли батюшка велит на его трон взойти?»

– Государыня-матушка Анна Леопольдовна, – медленно, плавно, завораживающе заговорила цесаревна. – Я вам и сыну вашему – верная раба. Буду жить, как жила, тихо да мирно. Не по мне корона, жить хочу, а не царствовать. И любить вволю, – Елизавета сладко, бесшабашно рассмеялась. – Певчих слушать, танцевать да веселиться.

«И верно – куда такой красавице корона? – позволила убедить себя Аннушка, но тайное, жестокое подозрение шевелилось в ее душе, как змея. – Венера она российская, а не заговорщица. Танцы любит, песенки да мальчиков хорошеньких».

– Так ты мне верна будешь? – этот вопрос правительницы прозвучал как мольба, и сердце Елизаветы дрогнуло. В глазах Анны светилось такое обожание, такой робкий восторг, что цесаревна ничего не ответила и только припала губами к маленькой ручке регентши, тасовавшей колоду. Правительница отдернула руку, как от огня, и тогда Елизавета упала перед ней на колени и приложилась горячей щекой к Аннушкиному платью.