Б.Б. и др. - Анатолий Генрихович Найман

исковерканности тела с внутренними органами уже первично посвященный, посвященный в ту меру, в какую успел привыкнуть. Иначе говоря, тот, кто регулярно наблюдал за гимнастикой Б. Б., на ощупь проходил те первые ступени, на которые Б.Б., судя по серьезности, окутывавшей его лицо во время упражнений, и по тому, что никогда и ни с кем они им не обсуждались, становился сознательно. Итак, наблюдавший постепенно догадывался, что вывернутые мышцы, суставы и кости каким-то образом массируют, сжимают и растягивают тот или иной орган внутри, вроде того как физические нагрузки и массаж воздействуют на мускулы тех, кто занимается спортом по-западному. Со временем деформированное тело начинало выглядеть всего только функцией внутренностей, снарядом для их тренировки, самодельным и потому неуклюжим, всего только мешком, дико скроенным вокруг заднего прохода, прямой кишки, мочевого пузыря, печени, желудка, горла. Более того, задний проход, прямая кишка, мочевой пузырь, печень, желудок, горло и прочее выходили чем дальше, тем отчетливей на передний план, не фигурально, а вполне материально, и привыкавший уже больше видел их, а не едва не разрывающиеся над ними от натяжения, но все еще прикрывающие их ягодицы и подмышки. Так представлялось, повторяю, не посвященному в существо дела сознательно, не прошедшему, так сказать, инициации. Прошел ли ее Б.Б., не могу ни подтвердить, ни отрицать.

Кроме йоги привлечены были все японские методики дзюдо и джиу-джитсу, про которые, правда, есть слух, что это одно и то же и только малограмотные западные транскрипции сделали из них пару, а также китайское ушу, корейские сюндё и ссани и семь па непальского брачного танца, подсмотренных европейцами. Долгое неподвижное сидение на полу, скашивание глаз, постоянное, маленькими глотками, поливание воды и, наоборот, регулярные, по возможности, засасываемые из лохани усилием сфинктора без посторонней помощи, клизмы — это само собой разумеется. Дышание — ноздрёй, другой, обеими. Длительное, насколько можно, недышание. Потение — в сауне, в парилке, но это от случая к случаю и с сомнениями, поскольку соседство не понимающих даже экзистенциальности, не говоря уже об эссенци-альности, происходящего мужиков с вениками сводило пользу от потения к минимуму. Хождение босиком по снегу, валяние в снегу нагишом, а потом потение в жарко натопленной, с закрытыми форточками, комнате — душной, то есть способствующей недышанию. Висение — на одной руке, на двух, но вывернутых в плечевых суставах; на ноге или на обеих, охваченных у щиколоток веревкой, привязанной к ламповому. крюку нод потолком, — с равномерным раскачиванием и медленным вращением вокруг оси.

Возможно, последнее и стало поворотным пунктом в переходе к окончательной доктрине телесности и соответствующей ей новой, раз навсегда принятой системе воспитания и ухода за телом. То ли из размышлений, постижений и просто самочувствия, то ли во избежание сопутствующих неприятных явлений, например, ангин после охлаждения в снегу, или цистита после лохани, или растянутых сухожилий, а однажды и вывиха, Б.Б. пришел к убеждению, что главное, а то и единственно необходимое для организма упражнение — это продолжительное содержание (прямее было бы сказать: держание — но нет такого слова) организма в перевернутом, вверх ногами, вниз головой, положении. Органы освобождаются от неизбывного и никак иначе не снимаемого давления друг на друга, провисают в новых комбинациях, перетряхиваются, сердце качает кровь в ином техническом дизайне, мозги работают как пятки, сосуды — кто их знает — но так или иначе отдыхают, и пр., и проч. И все это достигается простым стоянием на голове: опусканием на четвереньки, на лоб, собиранием тела в комок, в позу эмбриона, медленным закидыванием таза и выпрямлением ног. Сперва у стенки, а после достаточной тренировки — где угодно. По окончании же, через, положим, полчаса, — медленное, очень медленное опускание ног, стояние эмбрионом на четвереньках и на лбу, сидение на корточках — и возвращение в состояние homo erectus, по недоразумению или недодуманности выбранное природой как основное.

Параллельно еда превратилась в питание, питание в диету. Помимо естественных для жителей России соображений о недостатке солнца и тепла появились — и вскоре стали доминировать — рассуждения об активности-пассивности микрофлоры и о хемусе. Микрофлора могла быть активной — где-нибудь в Гаграх, в Сухуми в разгар лета, никогда не достаточно сухого; и пассивной — в болоте, даже дурманном, в парке Лесотехнической академии и в Рощине, даже дождливой осенью. Микрофлора могла водиться в горах, в пустыне, но эта была целительной, поскольку в горных и пустынных микродозах высасывала, абсорбировала и приводила к своему уровню вредную микрофлору организма. Имелся в виду организм Б.Б. Время от времени научные обоснования менялись: в случае неожиданно предложенной отцу и переданной им сыну «горящей» путевки в Пицунду, в Дом творчества писателей, в аккурат в августе, в пик активности слизи, тины, миазмов, которые экстренно объявлялись similia similibus curantur; в случае поноса, открывшегося после сбора грибов в «пассивных» подлесках, или подхваченной в каракумских песках ангины, абсолютно необъяснимой.

При ангине, как и при поносе, как и при простуде, мигрени, люмбаго, фурункулах, увеличении щитовидки и так далее, которые, несмотря на безупречную систему охраны здоровья, тоже, чего скрывать, случались, в ход шло лечение по доктору Залманову, сводившееся к оборачиванию в горячие простыни и прямому погружению в горячую, ужасно горячую, едва терпимую ванну. Мама и Феня оборачивали и погружали, а Б.Б. терпел — возможно, что и больше, чем терпел бы, покорно, как все, болея. В ванну полагалось сыпать сухую траву: череду, ромашку, лаванду, чистотел — для создания все той же микрофлоры. Однако делалось это и говорилось об этом не столько из веры и установки, сколько из представлений о том, как подать предмет, чтобы он выглядел не пошло, а прилично, — не о галошах и зонтах заботиться при дожде, а о наблюдении за фронтом циклона. Галошами же и зонтами была макрофлора.

О фауне, в общем, разговор и не заходил. Мясо, как губка, было напитано разнообразными кровавыми ядами, да и рыба немногим лучше. Фауне разрешалось существовать только ради молока — в котором, как говорила одна старуха-латышка, давшая своей корове имя Мона Лиза, есть «фсякий траф, мор-коф, сметан и масл». Траф и моркоф, собственно, и сделались содержанием жизни Б.Б. На автомобиле «Жигули», купленном для скорейшего сообщения между квартирой на Фонтанке и дачей в Рощине, он выезжал на Кузнечный рынок, где закупал свежие овощи, пучки травы и фрукты в количествах, избыточных даже для Моны Лизы. Все это паковалось в картонные ящики из-под натуральных соков, бутылками которых были заставлены и городская, и загородная прихожие. Соки протухали, начинали бродить, но не