Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова - А. Солнцев-Засекин

Я должен был закончить то, что предпринял, еще не зная почти ничего о нравственном облике Корнилова. Если после ареста прапорщика Васильева я казался себе наследником принятых им на себя добровольных обязательств по отношению к Корнилову, то после всего, что я знал из рассказов Аваша, было бы недопустимым для офицера политиканством остановиться на полудороге. Разве любовь к Родине и сознание своего долга по отношению к армии не должны были объединить всех и сгладить все разногласия и противоречия?

Необходимо было возможно скорее оказать Корнилову содействие, хотя бы тем немногим, что было в моих силах, и мне казалось, что это возможно лишь в случае перевода Корнилова из Лека куда-либо, где я мог бы встретиться с ним.

Из Эстергом-табора в это время переводился в Лека поручик лейб-гвардии Финляндского полка[55] Даниэль-бек, призванный из запаса и служивший ранее приставом Государственной думы. Я никогда раньше не встречался с ним и не знал его лично, но слышал о нем, как о человеке, заслуживающем безусловного доверия. Тяжело раненный в голову при взятии в плен, поручик Даниэль-бек был известен оригинальностью своей попытки побега из плена.

Не имея никаких документов, которые могли бы облегчить побег, поручик Даниэль-бек с целой группой пленных русских офицеров пытался проехать к австро-швейцарской границе, выдавая себя за врача, сопровождающего партию больных военнопленных, назначенных в его санаторий. Из лагеря им удалось выбраться благодаря счастливой случайности, и план побега был положительно сымпровизирован. Лишь сам Даниэль-бек да один из офицеров, игравший роль лазаретного служителя, были в штатских костюмах, все же остальные офицеры были в полной русской форме. В пути, во время остановки поезда на одной из станций, у Даниэль-бека потребовали документы.

– Какие документы? – возмутился Даниэль-бек. – Разве вы не знаете меня? Я лейб-медик Его Величества, профессор доктор N – и Даниэль-бек назвал имя какого-то ученого почти мировой известности. – Неужели среди Вас не найдется ни одного настолько образованного человека, чтобы узнать меня если не по лекциям, то хоть по портретам в журналах? После этого Вам останется только арестовать Его Величество императора, если он встретится вам на улице без удостоверения личности!

И действительно, такой дурак, боящийся прослыть невеждой, нашелся – это был какой-то жандармский полковник, который стал извиняться, что не узнал сразу уважаемого профессора и немедленно поручился за него, после чего Даниэль-бек со всей своей партией спокойно и беспрепятственно продолжали свое путешествие. Они были задержаны уже при самой попытке перейти швейцарскую границу.

Не зная лично Даниэль-бека, я просил капитана Пылева передать ему письмо от меня для вручения генералу Корнилову. В этом письме я брал на себя смелость советовать Корнилову добиваться под предлогом недомогания своего перевода в резервный госпиталь в Кёсег, в который должен был скоро быть отправлен я на врачебную комиссию и где мог вручить Корнилову заготовленные документы для побега. Предположение, что Корнилов и я попадем именно в Кёсег, я строил на том, что все последние отправления больных военнопленных по концентрационным лагерям довольно значительного района происходили в этот госпиталь.

Сами документы я не переслал с Даниэль-беком в Лек, так как опасался, что Корнилов может, имея их, сделать попытку побега из самого Лека и будет подстрелен при ней. Думаю, что я имел право для таких опасений, так как даже самые опытные боевые офицеры часто не принимают совсем во внимание опасности, если она угрожает только им лично, а не их частям и успеху боя. Если такой командир никогда не поставит свою часть в угрожающее ей положении, когда это требуется самою обстановкой боя, если он не пошлет солдат на гибель, когда это не является необходимым и неизбежным для достижения победы, то, может быть, тем чаще он не бережет достаточно своей собственной жизни. Это должно быть заботой его ближайших сотрудников и людей, близко стоящих к нему в тот или иной момент боя. Что Корнилов был именно таким командиром, я полагаю, теперь настолько установлено и общеизвестно, что не нуждается в доказательствах.

Попытка же побега из Кёсега безусловно являлась бы и более легкой, и менее опасной. Если вообще в госпиталях надзор за военнопленными был значительно слабее, чем в концентрационных лагерях, то относительно Кёсега мне было известно (по сведениям, полученным прапорщиком Ульмером от австрийских офицеров, сидевших с ним в крепости), что охрана в нем еще слабее, чем в других лазаретах.

Получив письмо, генерал Корнилов стал симулировать тяжелое недомогание. Так как одних заявлений, что он чувствует себя нездоровым, было недостаточно для отправления в госпиталь, то Корнилов почти перестал есть, чтобы скорее похудеть и иметь болезненный вид. Перед периодической визитацией врача Корнилов начинал питаться почти исключительно селедкой и не пил воды, чтобы губы его потрескались, будто бы от жара. Наконец, перед тем, как идти на самый осмотр, Корнилов выкуривал папиросы из чая для увеличения сердцебиения и несколько дешевых скверных сигар, от которых его тошнило и, бледный и истощенный, приходил к врачу. Последний скоро признал Корнилова тяжелобольным, но подполковник Машке боялся выпустить Корнилова из своей власти. Врач три раза безуспешно указывал на необходимость отправления Корнилова в госпиталь, наконец, он заявил, что отказывается отвечать дальше за состояние здоровья и жизнь больного, так как режим, веденный Корниловым, действительно изнурил его до последней степени, – и австрийское военное командование решилось на отправление Корнилова в резервный госпиталь Кёсег.

В половине июня 1916 года Корнилов, наконец, прибыл в Кёсег со здоровьем, действительно надорванным и расшатанным. Я не знаю, решил бы я дать мой совет Корнилову, если бы мог предвидеть такие последствия его; возможно, что, все-таки, я дал бы его…

Между тем я никак не мог дождаться своего лично отправления в Кёсег и, не зная, что Корнилову также не удается попасть туда, очень беспокоился. Ускорить мое отправление в госпиталь лежало вне моих возможностей. В наказание за ряд побегов, совершенных из Эстергом-табора военнопленными офицерами, и еще большее число попыток к ним (о части которых я рассказывал), лагерное командование ввело ряд репрессий, в числе которых было и прекращение отправлений заболевших офицеров в госпиталя.

Мое личное положение ухудшалось еще тем, что еще до того, как я узнал, что подлежу назначению на врачебную комиссию и задолго до эпизода с похищением документов из корпусного архива, я сделал очень наивную и неумелую попытку побега, бежав из лагеря переодетой женщиной, но уже на третьи сутки был пойман. Побег этот ни по замыслу, ни по выполнению, ни по условиям его сопровождавшим, не представлял ничего интересного, и я упоминаю о нем лишь потому, что из-за него мне было вообще несколько труднее обычного добиться отправления в госпиталь, хотя, казалось бы, сквозное огнестрельное ранение сердечной мышцы, после которого я почти чудом выжил, давало мне право надеяться на возможность легко достичь этого… Как бы то ни было, отправление в госпиталь было сильно затруднено.