Чумщск. Боженька из машины - Наиль Муратов

хохотнул Жбырь, глядя на оплеванных Ободняковых, – я и сам поесть недурен, но чтобы так по-скотски требуху набивать – слуга покорный. Так и от удара преставиться недолго.

Покрасневшие артисты продолжали глядеть на документ, не веря своим глазам. Такого позору они никогда не испытывали.

– Этого не может быть. Мы выпили буквально по рюмочке, а из закусок оперировали только пропавшею капустой и вареньем, – задыхаясь, выдавил Усатый.

– А селедку с цыплятами, стало быть, Пушкин со стола подмёл? – продолжал издеваться полицейский.

– Ни о каких цыплятах с селёдками, равно как и веприевых коленях с кулебякой мы и слухом не слыхивали, – возмущенно пискнул Крашеный.

– А картошку с пирожками мышата с птичками в гнездышки умыкнули, детишек кормить? – сардонически отозвался Жбырь.

– Мы не потерпим! Нас оклеветали! Мы не едали… – запинаясь, начал оправдываться Крашеный.

– Мы не могли опуститься до такой гастрономической пошлости… – подхватил Усатый, – В конце концов, у нас есть свидетель – Сенька, прислуга господина Вонлярлярского. Он-то присягнет и докажет при каких обстоятельствах мы покинули бани, как подтвердит и факт отсутствия закусок. Господин полицейский, ведь такие объемы снеди – это ведь совершеннейшее кабаре, цирк и фантазия. Нужно основательно во всем разобраться, провести расследование…

– Хорошо, господа. Давайте отринем в сторону все эти записки и поговорим по-людски, – вдруг посерьезнел исправник, – я ведь слуга народный, на человеческом языке говорить умею и даже предпочитаю. Отношения с прислугою и пищевые извращения – дела сугубо личные и интимные. Пусть таковыми и остаются, вернемся к ним как-нибудь позже. Давайте поговорим об искусстве, я жуть как люблю порассуждать вслух о чем-нибудь эдаком.

Ободняковы еще несколько минут приходили в себя после акта уязвления достоинства. Однако ж поняв, что им предложено сменить тему, расслабились и пришли в обычное свое легкое состояние души. Усатый поправил воротник сорочки и, прокашлявшись, спросил:

– Господин полицейский, а тот, чьей рукой написаны эти пренеприятные записки – не тот ли самый Гавриил, что работает секретарем у фон Дерксена? Мы совсем недавно имели с ним знакомство и надо признать, что впечатление он произвел довольно приятное. Никак не вяжущееся с представленными вами… эссе.

– Господа Обудковы, – начал Жбырь.

– Ободняковы, – поправил его Крашеный, и, не удержавшись на шаре, сполз на пол.

– Вы совершенно правы, Гавриил Пичугин – помощник господина смотрителя искусств, – продолжал Жбырь, – ко всему прочему, он доводится мне племянником по материнской линии. Человек он надежный и вашей тайны выдавать не намерен.

– Какой тайны? – опешил Усатый.

– Тайны о ваших издевательствах над Трифоном и вертепа, устроенного в банях, – вновь расхохотался Жбырь.

Артисты побледнели.

– Позвольте, мы же хотели говорить об искусстве… – охрипшим голосом начал было Крашеный, однако Жбырь не дал ему кончить реплики:

– Об искусстве, судари, конечно, об искусстве! А вот, кстати, и он служитель, охранник, помощник самой Мельпомены!

В этот момент в дверях показалась желтая физиономия секретаря фон Дерксена.

– Гаврилушка, проходи дорогой, мы тут как раз с господами обсуждаем рацион гастролирующих артистов!

Гаврил вошел в кабинет. Горящие глаза его и нахальная улыбка говорили о том, что весь разговор он подслушал за дверью. Настроение его было возвышенным.

– Рад приветствовать вас, господа! Будьте уверены – ваш секрет уйдет со мною в могилу, – произнес Гаврил, и, наполнив из графина стакан, стал жадно пить, отчего его плохо выбритый кадык пренеприятно задвигался в конвульсиях. Чтобы не видеть этой сцены, Ободняковы отвернулись в сторону.

– Не имеем мы никакого секрета, – глухо сказал Усатый, – что это за штиль такой?

– Именно! Никакого секрета нет, и не было, – довольно произнес полицейский, – правда, Гаврила?

– Бьюсь об заклад! Кому угодно готов доказать, что господа артисты никакой тайны за собой не имеют! Никаких преступлений, секретов, смертоубийств, жулябий и фармазонств за ними не кроется. Поглядите в их честные и ясные глаза! Разве способны они на маравихерство? Нет, нет, нет! И не убеждайте меня в обратном! Я готов присягнуть на Библии, что господа Убеньковы – честные и не замаранные артисты!

Гаврила подмигнул удивленным Ободняковым и, ехидно хохотнув, сказал:

– А сейчас прошу извинить меня, у нас с Виленом Ратмировичем приватная-с беседа. Позволите?

Не дожидаясь ответа Ободняковых, Гаврил взял полицейского за руку и вывел за дверь, не потрудившись ее закрыть, отчего практически весь разговор дошел до ушей артистов.

– Дядечка, я хотел узнать у вас о своей просьбе.

– Гаврилушка, все сделано. Как договаривались. Может быть, дать тебе в охрану пару человек?

– Благодарю вас, но это будет излишне хлопотно, шумно и привлечет никому не нужный интерес.

– Дай Бог. А как же с обещанным?

– Конечно, конечно. Тут все, как и договаривались. Держите.

– Вот и хорошо. Ладно, иди с Богом, желаю вам счастья. Написать не забудь, как доберетесь.

Жбырь вернулся в кабинет, открыл сейф и бросил в него увесистый сверток. Затем удовлетворенно потер руки, уселся за свой стол и хитро посмотрел на Ободняковых.

– Господа, сегодня у меня весьма удачный, я бы даже сказал, благоприятный день. От чего я пребываю в прекрасном расположении духа. Моё поющее сердце велит мне отпустить вас сию же секунду и прикрыть глаза на эту недостойную записку, которая бросает тень на двух благородных, не лишенных талантов артистов.

– Это чрезвычайно радостно слышать! – живо отозвался Усатый.

– Наша природа совершенно противится самой идее заточения. В конце концов, у нас совсем скоро выступление, – подхватил Крашеный.

– Я все понимаю. Но и вы, господа, должны войти в моё положение. Я готов пойти на уступки взамен на небольшую услугу, тем более, что мы решились говорить об искусстве – сказал исправник.

– Пренепременно! Контрамарочку? Автограф? Произнесение вашего имени со сцены? – радостно бросился перечислять Крашеный.

– А может быть развернуть выступление прямо здесь? Это мы мигом! – предложил Усатый, уже привыкший выступать в самых неподходящих для этого местах.

– Нет-нет, господа! Премного благодарен за вашу отзывчивость, но просьба моя состоит несколько в другом. Она, конечно же, напрямую относится к области вашей профессии… А впрочем, попрошу проследовать за мной. Объясню на месте.

Полицейский поднялся, открыл дверь и сделал приглашающий жест. Артисты встали и вышли из кабинета.

Городовой провел заинтригованных Ободняковых по темному коридору и остановился около двери с табличкою «Детския мальчуковые спальни».

– Мы еще многого не успели перестроить, бюджеты задерживают, да и рабочие слишком не расторопны, а все сотрудники заняты поиском растреклятых индеянов… Попрошу вас, господа, не шуметь. Сейчас по расписанию у него тихий час, но нам все же придется его разбудить, он жутко этого не любит, поэтому нужно это сделать как можно более ласково.

– Его – это кого? – поинтересовался Усатый.