Точка бифуркации - Николай Пономарев

– Расставание?

– Да. Всё закончится. Мне хорошо, когда ты рядом. Когда мы сидим в автобусе. Всё могло закончиться в первую встречу. Я почему-то остановила тебя.

– Жалеешь?

– Что ты, нет. Ты умеешь быть со мной. Я тебе верю.

– А в первую встречу у фонтана, что было тогда?

– Меня трясло. Это было что-то волшебное, не из моей жизни. Я и сейчас не понимаю, почему ты позвал меня. Когда я впервые увидела тебя в автобусе, подумала, что это самый красивый мальчик, который мне встретился. Что у такого точно нет отбоя от девчонок. Я восхищалась тобой, глядя на отражение в окне, и ненавидела, потому что у меня нет шанса обратить на себя внимание.

– Ты красивая, – вставил я.

– Не в этом дело, сам же понимаешь. Я – глухая тетеря и не могу полностью оценить все твои таланты. И потом, всё это может оказаться лишь игрой. Выдумкой. Молчи, я всё равно не слышу. – Она закрыла глаза. – И не вижу. Я не хочу, я боюсь оказаться на месте папы. Брошенной. Лучше не иметь никого, чем иметь и потерять. – Она открыла глаза. – Но тебя я буду помнить очень долго.

– Я тебя буду помнить всегда.

– Не говори «всегда», – сказала Марина. – Останется смутный образ, дымка, а лучше вообще пустота. Так ведь?

– Нет! – ответил я возбуждённо. – Нет, не лучше. Я буду помнить всегда. И да, следы на снегу – это красиво.

Марина покивала и грустно улыбнулась, мол, думай что хочешь. Я вернул ей альбом, полный прорех памяти. В кармане куртки надрывно зазвонил телефон, разрушая всю атмосферу. Марина этого не слышала, но я машинально посмотрел в сторону звонка.

– Тебя потеряли? – заметила Марина.

Я кивнул.

– Тебя могут потерять многие, – подытожила она разговор. – Меня только папа.

– А я?

Грустная улыбка сошла с её губ. Теперь она смотрела на меня скорее иронично-оценивающе. Это неприятно, но я терпел.

– Ты никогда не потеряешь всё.

Ну да, куда мне потерять всё. Пока я смотрел альбом и мы разговаривали, на телефон пришло несколько сообщений, включая вопрос Янки, а отчего, собственно, меня, ленивого вомбата, нет на тренировке. Как-то вылетело, что они уже начались. Ну и, конечно, от каждого из нашей компании: Мурзи, Вжик, Валерки. Даже мама отметилась, прислав вопрос: «Не знаешь, где лобзик?» Оказывается, у нас дома есть лобзик. За этим мама и позвонила. Я читал все эти сообщения и злился. На всех – за то, что они отвлекли меня от разговора с Мариной, в общем-то исчерпанного. На себя – что не нашёл другой темы. На Марину – что она не верит в возможность помнить вечно.

– Гляжу на папу, – сказала Марина, когда я уходил, – и думаю о том, как много времени нужно, чтобы забыть.

Мой отец улетал на вахту. Мама собрала ему сумку, положила туда тёплое бельё, всякие нужные мелочи, сунула и кусок колбасы. Отец, сказав что-то вроде: «Хорошую собрала корзинку», – уехал в аэропорт. На севере обещали морозы под сорок. У нас всего двадцать девять. Переносятся нормально из-за сухости воздуха, но всё равно от остановки до автобуса лицо успевало замёрзнуть, даже если кутаться в шарф. У январского холода полезно только одно свойство – он даёт ощущение уюта. В какое бы тёплое место ты ни зашёл, пусть цветнопольский магазин с извечным запахом бочковой селёдки и пролитого на пол разливного пива, пусть «Беляшная» с равномерным густым запахом выкипевшего растительного масла, пусть автобус, водитель которого так отчаянно курил, что табачный дым просачивался до самого заднего сиденья, везде тепло, охватывающее тебя, немедленно дарило удовольствие. И уже к этому примешивалось особое интимное чувство, рождавшееся у меня, когда я был рядом с Мариной. Встретиться так, чтобы надолго, чтобы поговорить, погулять, посмеяться вместе, не получалось из-за холода, олимпиады по математике, тренировок, домашних заданий, которые накапливались так, что этот завал нужно было разгребать. К тому же Валерий Михайлович весь январь был плох. То из-за соседа, получившего аванс, то из-за знакомых на работе, то из-за злосчастной фотографии красивой женщины с глазами как у Марины. А ко мне она ехать наотрез отказалась, спасибо маме с её неуёмной заботой.

Так, между холодом и уютом, январь и прошёл.

Всякий другой месяц, кроме летних, либо начинает четверть, либо заканчивает. Этот – уникален, потому что он посередине третьей четверти, не начинаешь втягиваться в учёбу после каникул и не сдаёшь суматошно все долги. Он безапелляционен – сел и учись. С другой стороны, прожить его можно на расслабоне. Февраль строгий, но не суровый, как и погода в этом месяце. В начале – холодно даже голубям, неохотно слетающимся на рассыпанные старушками крошки хлеба. То есть слетаются, конечно, но лучше бы старушкам накидать крошки на чердаках, где голуби живут, высиживают потомство и отогревают замёрзшие клювы. Не страдают разве что бесшабашные синицы, объедающие голубей, да свиристели, прилетевшие полакомиться урожаем рябины и глядящие с веток на мёрзнущих городских жителей как на слабаков. В последних числах отогревается не только снег, начинающий покрываться тонкой чёрной корочкой и подтаивать по краям тротуаров, но и собаки в будках, лающие теперь гораздо чаще, и коты, внезапным мяуканьем пугающие вечерних пешеходов. Голуби целыми днями вальяжно гуляют среди крошек и своего же обильного помёта, от безделья воркуют и гурчат. Возобновляется подзабытая с декабря капель. Словом, путешествие от зимы до весны за двадцать восемь дней, если год не високосный. Этот был самый обычный.

– Нравятся голуби? – спросила Марина, когда мы гуляли по Цветнополью.

Ну, как гуляли – ходили, держась за руки, по всем четырём улицам. Это очень короткий путь на самом деле. Надо было выбраться куда-нибудь в центр, на Красный проспект или набережную. Или пусть не в центр, а в библиотеку, я обещал сходить туда вместе с Мариной.

– Не очень.

– А кто?

– Ты.

– Нет, из птиц.

– Синицы и свиристели, – ответил я не раздумывая. – Они яркие и красивые.

– А мне воробьи.

– Подожди, сейчас скажу почему, – я сделал вид, будто тяжело задумался. – Потому что они дерзкие. Эй, да ты не такая простая, какой кажешься. Дерзкая девчонка!

– Смешной, – Марина улыбалась, больше глазами, чем губами, но было понятно, что сейчас она про себя хохочет.

– Я думал, тебе нравится тетерев.

– Я думала, тебе нравится птица-носорог.

Бросил в неё куском снега с обочины дороги, прилетела ответка. Я побежал в сторону дома, в котором, кажется, не жили – не было протоптанной во двор тропинки. В палисаднике росла забытая и людьми, и свиристелями калина. Марина отбросила снежок, сняла варежку и сорвала гроздь.

– А калина?

– Нет, калина невкусная, – ответил я. – Обожаю облепиху.

– А мне вкусно, – Марина сунула мёрзлую ягоду в рот, прожевала, выплюнула на ладонь семечко. – Смотри, похоже на сердце.