Дом Цепей - Стивен Эриксон

Из проткнутой глотки хлынула кровь. Пёс поднялся на три лапы, пошатываясь и качая головой, из которой обильно лилась красная пена, окрашивая камни под ногами.

Из тьмы выскочила фигура. Шипастый шар на конце кистеня со свистом пронёсся в воздухе и впился в голову зверю. Последовал второй удар — шар с громким хрустом размозжил толстый череп Пса.

Вперёд вышел Карса. Его размаха над головой и удара хватило, чтобы наконец-то свалить зверя с ног.

Бок о бок Леоман и Карса навалились на зверя, чтобы добить его. Ещё дюжина ударов — и Пёс умер.

Спотыкаясь, к ним подошёл Корабб Бхилан Тэну’алас, держа в руке сломанный меч.

Карса стёр со своего клинка кишки зверя и посмотрел на Леомана.

— Мне не нужна была твоя помощь, — прорычал он.

Леоман ухмыльнулся:

— Да, но мне — нужна твоя.

Жемчуг выбрался из траншеи, карабкаясь по трупам. Сразу после его относительно элегантного убийства Хэнарас всё пошло наперекосяк — под углом покруче, чем эта траншея. Бесчисленные стражи, потом призрачная армия с отнюдь не иллюзорным оружием. От поцелуя Лостары у него всё ещё болела голова — треклятая баба, а я уж было думал, что начал её понимать…

Он прорезал себе путь через весь лагерь и теперь почти на ощупь хромал в сторону развалин.

Тьму со всех сторон разрывало. Куральд Эмурланн раскрывался, словно цветок самой смерти, а оазис был его тёмным сердцем. Под таким колдовским давлением он только и мог, что сломя голову ковылять вниз по тропинке.

Если Лостара сохранила самообладание, им ещё удастся кое-что спасти.

Он дошёл до края и замер, осматривая яму, в которой оставил её. Никакого движения. Она либо не высовывалась, либо ушла. Коготь побрёл вперёд.

Ненавижу такие ночи. Всё идёт не по плану…

Что-то тяжёлое ударило его сбоку по голове. Ошеломлённый, он упал и, не шевелясь, лежал уткнувшись лицом в землю.

— Это тебе за Малаз. И за тобой всё ещё должок, — пророкотал голос сверху.

— После Хэнарас? — пробубнил Жемчуг, поднимая каждым словом по маленькой тучке пыли. — Это уж скорее за тобой должок.

— За неё? Она не в счёт.

Что-то тяжелое плюхнулось на землю рядом с Жемчугом и застонало.

— Ну хорошо, — вздохнул Коготь — снова пыль, словно миниатюрный Вихрь. — Тогда за мной должок.

— Рад, что мы пришли к соглашению. А теперь пошуми ещё немного. Твоя девчушка, что сидит там, просто обязана выглянуть… рано или поздно.

Жемчуг прислушался к удаляющимся шагам. Две пары ног. Маг, видимо, был не в настроении для беседы.

По крайней мере со мной.

Я считаю, это ужасно оскорбительно.

Связанная фигура рядом опять застонала.

И вопреки всему Жемчуг улыбнулся.

Небо на востоке посветлело.

И ночь закончилась.

Богиня Вихря была некогда ревущей бурей песка и ветра. Стеной, окружавшей юную женщину, что была прежде Фелисин из Дома Паранов, а затем стала Ша’ик, Избранной, верховной повелительницей Воинства Апокалипсиса.

Её мать тоже звали Фелисин. А потом она так же назвала и свою приёмную дочь. Но сама утратила это имя. Лишь изредка, в самые глухие часы ночи, в самом непроницаемом молчании внутри себя она замечала тень этой девушки. Той, кем была прежде, — точно размытое отражение в полированном зеркале. Круглощёкая, румяная, широкая улыбка и ясные глаза. Девочка, у которой есть любимый брат, который её обожает, который готов подбрасывать её на коленке, будто на коне, и слушать её восторженный и перепуганный визг.

Её мать посещали видения. Это все знали. И относились с почтением. И младшая дочь тоже мечтала, что когда-нибудь обнаружит в себе подобный талант.

Но этот дар пришёл лишь вместе с богиней, с этой злобной, жуткой тварью, чья душа иссхола и завяла куда сильнее, чем любая пустыня в мире. И видения, что приходили к Ша’ик, оказывались смутными, тревожными картинами. И Ша’ик поняла, что они родились не из таланта или дара. А лишь из бездумного страха.

Страха богини.

А теперь Стена Вихря сжалась, отступила, скрылась от внешнего мира, чтобы бушевать в ярости под потемневшей от солнца кожей Ша’ик, дико мчаться по её венам и артериям, реветь, оглушая её разум.

О, в ней была сила. Горькая, древняя, желчная, злобная. И то, что питало её, несло в себе кисловатый привкус предательства. Невыносимого, очень личного предательства. Рана, которая должна была уже исцелиться, боль, что должна была утихнуть под толстым, грубым рубцом шрама. Но извращённое удовольствие не давало ране закрыться, подпитывало её лихорадочный жар до тех пор, пока не осталась одна лишь ненависть. Ненависть к… кому-то, ненависть столь древняя, что даже лица уже было не вспомнить.

В редкие мгновение холодных размышлений Ша’ик понимала, что это за чувство. Безумное, взвинченное до такой интенсивности, что какое бы предательство его ни вызвало, какое бы преступление ни было совершено против богини, оно не заслужило, не стоило столь жестокого ответа. Реакция с самого начала была несоразмерной. И Ша’ик начинала подозревать, что предрасположенность к безумию жила в сердце богини уже тогда, точно тёмное пятно в душе, что много веков спустя когтями вырвала себе Восхождение.

Шаг за шагом мы идём по чудовищному пути. Ковыляем по краю невидимой бездны. Спутники ничего не замечают. Мир кажется… нормальным. Шаг за шагом — так же, как и все прочие, внешне — такие же. И даже внутренне. Если не считать напряжения, тихого шепотка паники. Смутного замешательства, что в любую минуту грозит вывести тебя из равновесия.

Фелисин, ставшая Ша’ик, поняла это.

Ибо сама прошла той же дорогой.

Ненависть сладка, словно нектар.

И я шагнула в бездну.

Я так же безумна, как и эта богиня. Потому она избрала меня, почувствовала, что мы с ней — родственные души…

Так что же это за край обрыва, за который я так отчаянно цепляюсь? Почему упорствую в надежде, что ещё могу спастись? Могу вернуться… вновь найти место, где нет безумия, где замешательства не существует.

Вернуться… в детство.

Она стояла в главном зале. Позади — кресло, которое станет троном. Прохладные подушки, сухие подлокотники. Стояла, заключённая, точно в застенок, в чужие доспехи. Она почти физически чувствовала, как богиня тянется, чтобы охватить её со всех сторон — но не заключить в материнские объятья, совсем нет. Чтобы задушить её, погасить всякий свет, всякий проблеск самосознания.