Открытие себя - Владимир Савченко

– Счастье бескорыстно служить вашему величеству для меня дороже любых драгоценностей, – сказал я ровным голосом, сильно надеясь, что из-за неверного освещения прочесть мои подлинные чувства не удастся.

– Бескорыстно?.. Э, милейший, ты и в самом деле демихом… Бескорыстно!.. Бескорыстные-то как раз меня и подвели. Все, убирайтесь!

Возможно, король и прочел мои чувства. Но в конце концов он ведь остался не внакладе.

Мы выбрались из дворца прежним путем: из ниши на стену павильона, оттуда на тиквойю, по ее стволу вниз – и в темную глубину парка, к известной Имельдину лазейке в ограде. Тесть теперь опасался открытых мест.

Вскоре мы спускались с горы по каменистой тропинке, уникальная пара в лунном свете: темный скелет и рядом – сияющий бриллиантами желудок. Сначала шли молча, прислушивались, нет ли погони.

Вокруг было тихо, только ветерок чуть шевелил листву в верхушках деревьев.

Вверху сверкали настоящие звезды.

Имельдин «Бриллиантовый желудок» воспрял, принялся истово ругать меня:

– Чистоплюй, тоже мне… ведь вдвое больше несли бы сейчас! Сплоховал, Гули, не ждал от тебя! Подумаешь, эко дело, ничего с тобой не случилось бы, как не случится и со мной. Ладно, – он щедро хлопнул себя по животу, – половина все одно твоя. Я не жаден, да мы и родичи, хе-хе! Теперь и в академию птицей пролечу, вот увидишь. Думаешь, этот их конкурс с подсчетом извилин объективен? Эге! Какую-то складку можно посчитать отдельной извилиной, а можно продолжением предыдущей. Один камешек, – он снова похлопал себя по животу, – и у меня все складки пойдут как извилины не только в мозгу, но и на шее, вот так-то, хо-хо-хо!

Я молча шагал с наветренной стороны и думал, что в жизни темнотика есть свои преимущества: если и окажешься в дерьме – то все-таки снаружи. А здесь можно и изнутри. Я понимал, что Имельдин говорит сейчас не для меня, а больше для себя самого – на остатке куража, заряда погони за удачей, который и заставил его на финише так непоправимо изменить себе. Будь он спокойней, будь у него хоть время подумать, он бы так не поступил – я же его знаю.

И когда заряд кончится, ему будет худо.

…Жил человек, стремился к успеху и признанию, увлекался замыслами, предприятиями, они не удавались, а неудачи распаляют. Но ведь что значит – не удавались? В голову приходили, душу наполняли – в этом и есть удача жизни, а не в том, что от благодетелей отломится. И со слабительными был именно замысел, идея, наполнившая душу. И получилось: аристократишек, мнивших о себе, хорошо прочистило, так им и надо.

Но вот – после многих поражений и срывов – полный успех на высшем (королевском) уровне: хватай! глотай! Расплатился бы Зия и так за грязную услугу, еще за молчание, может, накинул бы. А теперь… что же ты сделал с собой, медик Имельдин? Как ты дальше жить-то будешь!

И показалось мне, будто не от эффекта растворения в лунном свете, а на самом деле нет больше моего незадачливого тестя. «Бриллиантовый желудок» есть, плывет во тьме, а больше ничего нет.

Имельдин тем временем замолк. Принялся беспокойно насвистывать. Но вот перестал и свистеть: видно, заряд кончился. Мы вышли из леса прямо на свою улицу.

Вдруг он остановился, больно сжал мою руку:

– Гули, друг! Зачем же ты меня не удержал?!

Его голос до сих пор в моих ушах.

Наутро я нашел тестя в ванной, до половины в своей крови, с разъятым желудком. Он был недвижим и непрозрачен. Пол усеяли бриллианты, «звезды» первой величины.

Не пожелал Имельдин ни дожидаться, пока они покинут его сами, ни ускорить дело слабительными. Он был хороший хирург и знал, где резать.

Вот тогда только я и увидел лицо своего опекуна, тестя и друга: мягкий нос с широкими ноздрями, крепкие морщины на щеках и около глаз, мелковатый подбородок с ямочкой. И выражение, которое застыло на нем, – выражение не мертвого, а именно смертельно уставшего от жизни человека.

Автор вынужден бежать с острова. Прощание с женой и сыном. Возвращение в Англию. Финальные размышления автора о прозрачности и возможной участи тикитаков. Завещание потомкам

А когда через день после похорон тестя утром я вышел во двор, солнце вдруг жарко осветило мое лицо – и вовсе не с той стороны, откуда оно восходило. Я успел спрятаться за дерево раньше, чем лучи сошлись на мне в огненную точку; но шрам от ожога на правой щеке и мочке уха ношу до сих пор.

В дом я вернулся ползком и до темноты не выходил, только из глубины комнаты с помощью зеркал и «подзорной трубы» осматривал окрестность. И обнаружил, что на полянах у подножия горы меня подкарауливают самое малое три охотничьи пары с зеркалами и помостами.

Все было ясно: ограбленные аристократы узнали – и скорее всего не от кого иного, как от Зии и его приспешников! – что я главный виновник их несчастья и позора.

Раньше, чем я смогу им объяснить, что не желал этого, что все вышло помимо моей воли, они превратят меня в жаркое. (Но должен по справедливости отметить, что и в мести тикитаки ведут себя цивилизованней, например, наших южноевропейцев: у них она не распространяется ни на каких родичей, ни на имущество. Агата и Барбарита безбоязненно и без всякого вреда для себя появлялись во дворе и на улице, уходили в город. Дом и дворовые постройки тоже не подожгли.) В этот день я не сделал себе очередную инъекцию тиктакола. А когда наступила ночь и поднялась луна, в сопровождении Агаты ушел к берегу океана, к месту, которое приметил, когда сочинял для нее стихи.

Там дождевые потоки прорыли в обрыве узкую щель, обнажили родничок и образовали под корнями вывернувшейся старой тиквойи как бы медвежью берлогу.

В ней я прятался днем, а ночами при свете луны сносил сюда бамбуковые бревна и связывал их в плот. Посредине его я установил мачту, Агата из пеленок Майкла (благо их было достаточно) сшила парус по моему чертежу. Из того же материала моя славная женушка сделала для меня одежду – единственную, в которой понимала толк: распашонку и набедренную повязку, очень напоминавшую подгузник.

На четвертую ночь все было готово. На плот я погрузил запас пищи и воды, положил весло и шест. В отлив подтащил его к кромке воды.

…Читатель помнит, с какой неохотой я в свое время покидал – и тоже вынужденно – страну гуигнгнмов, разумных лошадей. Что уж говорить о моих чувствах теперь! Всюду в своих скитаниях я искал не богатств, не приключений и не славы, а более совершенную жизнь и более совершенных людей. Ничуть не идеализируя тикитаков, не закрывая глаза на их недостатки, я все-таки понимал, что здесь я это нашел, что здесь – более… И вот злой случай лишает меня этой жизни. Да кроме того, я навсегда покидал любимую жену и сына!

Да, в Англии у меня имелась законная жена, с которой нас соединили узы церкви, и двое сыновей – ныне уж взрослые, отрезанные ломти. Но что есть законная жена против любимой! Нетрудно догадаться, сколь мало для меня значила женщина, от которой я при первом удобном случае норовил уплыть за тридевять земель.