Египтянин - Мика Валтари

обоих в настоящем свете, без пышных одежд и прикрас, видел их разбойниками, обирающими мертвое тело Египта, детьми, жаждущими поиграть с венцами и царскими знаками власти; оба они стали рабами собственных желаний и страстей и никогда не могли быть счастливы. Я вдруг перестал смеяться, ибо глаза мои ясно увидели будущее, и я сказал Хоремхебу:

– Хоремхеб, друг мой, венцы тяжелы. Ты узнаешь это однажды, когда жаркий день будет клониться к вечеру и к реке на водопой погонят скот, а голоса вокруг тебя умолкнут.

Но Хоремхеб ответил:

– Собирайся-ка в дорогу, корабль уже ждет. Ты ведь должен встретить Супатту в Синайской пустыне, прежде чем он доберется до Таниса.

Вот так, среди ночи, я внезапно покинул Фивы. Хоремхеб дал мне самый быстроходный корабль, на который я велел погрузить свой дорожный лекарский ларец и остатки жаренного по-фивански гуся, которым Мути потчевала меня в тот день на обед. И вино я тоже велел доставить на корабль, чтобы коротать с ним время в пути, ибо мне было, в общем-то, все равно, что ждет меня впереди.

2

Но на корабле у меня было достаточно времени для размышлений, и, так поразмыслив, я принялся торопить гребцов, сколько мог, подбадривая их палками и суля щедрое вознаграждение, ибо чем больше я думал, тем яснее понимал, какая великая опасность надвигается на Египет из пустыни, опасность, подобная черной пыльной буре. Разумеется, я мог бы приукрасить себя и сказать, что все, что я делал, я делал ради Египта, но побудительные причины человеческих поступков не так прямы, и вино деяний никогда не бывает чистым, оно всегда смешанное. И раз я пишу для себя, то признаюсь, что вряд ли взялся бы за такое, не испытай я в ту ночь в своем доме великий страх перед смертью. Но чтобы выполнить поручение, мне пришлось усердно приукрашивать его и одевать в своем воображении в самые пышные и яркие одежды, так что под конец я и сам уверовал, что поступком своим призван спасти Египет. На склоне лет, однако, я не могу верить в это, но тогда, на быстроходном судне, летевшем вниз по реке, меня сжигала лихорадочная жажда действия, я спешил и от возбуждения не знал ни отдыха, ни сна, так что веки у меня воспалились и опухли.

Опять я был один, и нынешнее мое одиночество превосходило одиночество других людей, ибо ни одному человеку в мире не мог я открыться и мне не у кого было попросить помощи. Моя тайна была тайной фараонов, и, если бы она вышла наружу, тысячи и тысячи людей погибли бы из-за нее. Я должен был стать изворотливее змеи, тем более что разоблачение грозило мне поистине ужасной смертью в руках хеттов.

Соблазн бросить все, бежать и укрыться где-нибудь в глуши был велик – так поступил в свое время герой одной истории и мой тезка, Синухе, нечаянно подслушавший тайну фараона. Как бы и мне хотелось убежать и предоставить судьбе самой устраивать будущее Египта! Если бы я так поступил, то события, пожалуй, приняли бы иной оборот и мир ныне выглядел бы иначе, но как – лучше или хуже, сказать трудно. Теперь, на склоне лет, я понимаю, что все правители в конечном счете одинаковы и все народы тоже и не имеет большого значения, кто сидит на троне и какой народ сейчас угнетает другой, – в конце концов, всегда страдает бедный люд. Так что, возможно, ничего и не изменилось бы, реши я махнуть рукой на порученное мне дело и бежать. Но, поступив так, я никогда не был бы счастлив. Впрочем, я и так несчастлив – счастливые дни миновали для меня вместе с моей молодостью.

И я не сбежал – потому что был слабым, а слабый человек отдается на волю другого, предпочитая выполнять чужие, даже самые ужасающие поручения, нежели решать свою судьбу сам. Воистину слабый человек скорее позволит задушить себя, чем решится разорвать удавку на своей шее, и думаю, что таких слабых людей порядочно и я не одинок.

Итак, царевич Супатту должен был умереть. И я, сидя с кувшином вина под золотой сенью, напрягал свой разум и призывал на помощь все свои знания, чтобы изобрести такой способ убийства, который не позволит обнаружить виновника и не навлечет на Египет кару за мое деяние. Это было нелегко, потому что хеттский царевич, несомненно, путешествовал со свитой, как положено особе его достоинства, к тому же хетты подозрительны и наверняка принимали многие меры предосторожности. Встреть я его в пустыне одного, я и то не смог бы убить его ни стрелой, ни копьем, даже если б отважился на такое, потому что все это оставляет следы и преступление стало бы явным. Я думал о том, не попытаться ли выманить царевича на поиски василиска, у которого вместо глаз зеленые камни, чтобы с какой-нибудь кручи столкнуть его, а потом сказать, что у него подвернулась нога и он разбился насмерть. Однако этот замысел был совершенно ребяческим, ибо свита царевича никогда не отпустила бы его одного без присмотра в пустыню, поскольку она отвечает за его жизнь перед его отцом, великим Суппилулиумой. Я мог быть уверен, что даже не удостоюсь разговора наедине, а что касается пищи и питья, то все знатные хетты брали свои меры на случай возможной отравы и держали при себе пробователей – отдельно для вина и отдельно для кушаний, так что отравить их обычным способом было невозможно.

Поэтому я стал вспоминать всякие истории о тайных ядах жрецов и ядах Золотого дворца. Я знал, что существует способ напоить ядом еще незрелый плод, растущий на ветке, так что сорвавший и вкусивший его потом умирает. Я знал, что свитки могут нести медленную смерть тому, кто открывает их, и что смертоносным может стать запах цветов, над которыми потрудились жрецы. Но все это были уловки жрецов, мне неведомые, да к тому же я подозревал, что многие из этих рассказов – просто сказки. Впрочем, как бы правдивы они ни были и каким бы тайным знанием я ни обладал, все равно толку от этого было бы мало: приниматься за выращивание в пустыне фруктовых деревьев я не мог, а хеттские царевичи не имеют обыкновения трогать свитки, оставляя это писцам, или нюхать цветы – хеттам привычнее сбивать их плетками или попирать ногами.

Чем больше я размышлял о порученном мне деле, тем труднее оно мне представлялось; здесь впору пришлось бы хитроумие Каптаха, но посвящать его