Большая книга мудрости Востока - Сунь-Цзы

Как мы уже не раз могли убедиться, жизнь природы была ценна для ученых людей Китая прежде всего тем, что она предоставляла символы возвышенных духовных состояний, питавших культурную традицию. Едва ли не главным заданием каждого сада было совмещение природного бытия и человеческой истории. Один из классических образцов (и сюжетов для живописных свитков) задал видный ученый и государственный деятель XI века Сыма Гуан, который, будучи удален от двора, создал в своем домашнем Саду Радостей Одинокого семь уголков, посвященных семи благородным мужам древности: павильон для чтения Сыма Гуан посвятил ученому ханьской эпохи Дун Чжуншу, который, по преданию, был настолько поглощен книжными изысканиями, что в течение трех лет не выходил со двора дома; дворик с бамбуком напоминал Сыма Гуану о знаменитом каллиграфе Ван Хойчжи, страстном любителе этого растения; уголок сада с хризантемами был создан в память о древнем поэте Тао Юаньмине, почитавшем хризантемы более прочих цветов, и т. д. Таким образом, прогулка по саду была для Сыма Гуана и нравоучительным путешествием во времени, раскрывавшим образы человеческих добродетелей[491].

Сохранился созданный в 1625 году живописцем Шэнь Шичуном свиток, на котором запечатлены виды Загородного сада, принадлежавшего одному знатному нанкинскому вельможе. Топография этого сада читается как энциклопедия «изящного» образа жизни во все времена года. Мы встречаем на свитке «Зал упокоения сердца», «Беседку любования цветами», «Кабинет снегов», «Веранду сливового цвета», «Террасу весенних зорь», «Хижину подметенных лепестков», «Домик ожидания небожителей» и прочие виды, символизирующие преображение пространства в уникальное место.

Разумеется, уникальные свойства места раскрываются лишь в уникальности своего момента времени. В них находит воплощение красота вечно обновляющейся жизни. Юань Хундао в своей «Книге Цветов» (начало XVII века) дает подробные наставления о том, как и при каких обстоятельствах следует любоваться разными цветами:

«Зимними цветами следует любоваться после первого снега, когда небо проясняется после снегопада. Лучше всего делать это в новолуние, в уединенном домике.

Весенние цветы лучше всего созерцать при свете солнца, сидя в прохладный день на террасе величественного дворца.

Летние цветы смотрятся лучше всего после дождя, при свежем ветре, в тени могучего дерева, в бамбуковой роще или на берегу потока.

Цветы осени выглядят всего прекраснее в лучах закатного солнца и в сгущающихся сумерках, близ ступенек крыльца, на дорожке, поросшей мхом или под сводом сплетенных лиан.

Если пренебречь погодой и не выбрать правильного места, дух слабеет и рассеивается, и никакими стараниями его уже не вернуть. Так происходит с цветами, которые выставляют в постоялых дворах или в домах терпимости»[492].

Добавим, что наиболее популярные разновидности деревьев были окутаны паутиной зрительных, звуковых и чисто литературных ассоциаций, которые придавали поэтизированному бытию сада большую конкретность. Например, виды сосны немедленно вызывали в воображении образ устремленного ввысь дерева на горном склоне и могучих корней, впившихся в каменистую почву. Кроме того, сосна – это всегда напоминание о шуме ветра в ее кроне. Ива вызывала в памяти образ водного потока, бамбук – картину колышущихся теней в летнюю ночь, банановое дерево – шум дождя в густой листве, распустившиеся цветы – веселые танцы бабочек. Разумеется, те же цветы, как и все прочие предметы для созерцания, не мыслились китайцами вне подобающего окружения. У каждого благородного цветка были свои спутники из цветов пониже рангом – своя, так сказать, свита. Для царственного пиона лучшими спутниками считались шиповник и роза, а для белого пиона – мак и альтей; сливу полагалось сопровождать камелии и магнолии, лотос – туберозе, хризантему – бегонии. И, естественно, созерцание благородных цветов воспитывало в человеке столь же благородные чувства.

«Цветы сливы внушают возвышенные помыслы, – говорит Чжан Чао, – орхидеи погружают в глубокую задумчивость, хризантемы возвращают к жизни природы, лотос побуждает отрешиться от чувственных удовольствий, вишневый цвет вселяет в нас ликование, пион пробуждает дремлющие силы, банан и бамбук настраивают на поэтический лад, цветы бегонии придают игривость, сосна отвращает от мирской суеты, тунговое дерево очищает сердце, а ива наполняет сердце волнением».

Вполне естественно, что мир цветов многими своими чертами напоминал китайским садоводам мир людей. И столь же естественно, что писатели старого Китая чаще всего сравнивали цветы с красавицей. Впрочем, растительное царство могло давать повод и для назидательных суждений. Ли Юй, например, отмечает, что красота цветов зависит от корня подобно тому, как слава человека проистекает из его добродетели.

И, конечно, деревья и кустарники в саду – это место, где обитают птицы. Созерцание полетов птиц и слушание птичьего щебета – почтеннейшие занятия для возвышенного мужа, живущего «в праздности». Кроме того, птицы, как пишет Вэнь Чжэньхэн, «знают времена года, возвещают наступление рассвета, воспевают приход весны»[493] и, следовательно, отмечают протекание времени и в этом смысле откликаются неустанному бодрствованию «просветленного сердца». С древности китайцы оказывали особенный почет журавлям и аистам. Это патриархи птичьего царства, спутники даосских небожителей, за свою долгую жизнь вобравшие в себя, подобно антикварным предметам, «чистейший дух» жизненных метаморфоз. Лучшими считались журавли из районов устья Янцзы – высокие, стройные, выступающие так, словно они танцуют, и обладающие «чистым и звонким голосом», который можно слышать даже «за несколько ли»[494]. Что же касается обычая держать в клетках певчих птиц, то в XVII веке он еще не получил признания среди ученой элиты.

Ученый муж не уронил бы своего достоинства, если бы занялся на досуге и таким полезным делом как разведение овощей – вегетарианская диета и благородный чай более пристали образу жизни возвышенного отшельника, чем обильные возлияния и скоромная пища. А выведение более совершенных сортов капусты, тыквы, редьки и проч. могло помочь людям в их заботах о хлебе насущном и так удовлетворяло всегдашнюю потребность «человека культуры» в нравственно значимом действии.