Далекие Шатры - Мэри Маргарет Кей

Уверенность Аша в своей способности заставить ее забыть прошлое и снова стать счастливой испарилась, и неожиданно для себя он снова задался вопросом: любит ли она его хоть сколько-нибудь, или же события последних нескольких лет истребили в ней любовь, как ветер и вода истачивают незыблемую с виду скалу? Внезапно он понял, что не знает ответа, и, устрашенный сомнениями, отвернулся от Джали и неверной поступью вышел из каюты. Остаток дня он провел в одиночестве на полуюте, глядя на медленно движущиеся тени парусов и содрогаясь при мысли о грядущей ночи: а вдруг она отвергнет его или отдастся ему без любви, что еще хуже?

К часу заката ветер посвежел, умеряя солоноватый дневной зной. По мере того как море темнело и небо меняло цвет с зеленого на фиолетовый, а потом на густо-синий, пена под водорезом начала фосфоресцировать, а натянутые парусиновые полотнища стали серо-стальными на фоне блистающего звездного неба. Гулбаз с каменным лицом принес на полуют поднос с ужином, а позже расстелил широкий толстый рисай на палубе под навесом, положил на него несколько подушек и сообщил бесстрастным тоном, что рани-сахиб, то есть мэм-сахиб, уже поела и будут ли у сахиба еще какие-нибудь распоряжения?

У сахиба таковых не имелось, и Гулбаз, налив кофе в медную кружку, удалился с почти нетронутым подносом. Корабельный колокол пробил очередную вахту, и откуда-то снизу Рыжий, его помощник и старый Эфраим пьяным хором проревели «доброй ночи», после чего Макналти добавил еще несколько слов, которых Аш не разобрал, но которые, похоже, изрядно развеселили его товарищей. Вскоре их хохот стих, а потом постепенно замер и гул голосов, доносившийся с кормы, где коротали вечер матросы-индийцы, и в ночи воцарилась тишина, нарушаемая лишь шепотом моря да монотонным скрипом дерева, пеньки и туго натянутой парусины.

Аш долго сидел, прислушиваясь к этим звукам. Он не хотел уходить с полуюта, потому что по-прежнему не знал, как его примет жена, и безумно боялся встретить отпор. Сегодня сбылась его заветная мечта, и эта ночь должна была стать счастливейшим моментом его жизни. Однако он сидел здесь, терзаясь сомнениями, мучась неуверенностью и томясь страхом, какого не испытывал никогда прежде, ведь если Джали отвергнет его, это будет означать конец всему – последнюю и окончательную победу Шушилы.

Пока Аш колебался, собираясь с духом, он вдруг вспомнил, как Уолли декламировал строки, написанные два века назад одним из его многих героев, Джеймсом Грэмом, маркизом Монтрозом: «Боится он своей судьбы, его заслуги – вздор. Он не получит без борьбы победу иль позор…»

Аш криво улыбнулся, приветственно вскинул руку и сказал вслух, как если бы друг находился здесь собственной персоной:

– Ладно. Я спущусь вниз. Но боюсь, мои заслуги – вздор.

После свежего ночного воздуха маленькая, ярко освещенная каюта показалась нестерпимо жаркой и насквозь пропитанной запахом керосина. Анджали стояла у открытого иллюминатора, глядя на мерцающее великолепие фосфоресцирующего моря, и не услышала щелчка дверной щеколды. Что-то в ее позе – в наклоне головы и в линии длинной черной косы – так сильно напомнило Ашу маленькую девочку Каири-Баи, что почти непроизвольно он назвал ее детским именем, прошептав чуть слышно:

– Каири…

Анджали резко повернулась к двери, и в глазах у нее мелькнуло выражение, которое нельзя было спутать ни с каким другим. В следующий миг оно исчезло, но Аш успел увидеть его и узнать: это был дикий ужас. Точно такое же выражение он видел однажды в глазах Дилазах-хана – вора, предателя и в прошлом солдата Корпуса разведчиков. А позже, одной лунной ночью три года назад, видел его в безумном взгляде Биджурама, и совсем недавно – в вытаращенных от ужаса глазах шестерых связанных слуг с заткнутыми ртами, сидевших в чатри в Бхитхоре.

Увидеть сейчас такое выражение в глазах Анджали было все равно что подвергнуться яростной атаке с совершенно неожиданной стороны, и сердце у Аша оборвалось и кровь отхлынула от лица.

Лицо самой Анджали посерело от страха, и она проговорила, с трудом шевеля губами:

– Почему ты назвал меня так? Ты никогда… – Голос у нее пресекся, и она схватилась руками за горло, словно ей трудно было дышать.

– Наверное, потому, что ты напомнила мне ее, – медленно сказал Аш. – Прости меня. Я должен был помнить, что тебе не нравилось, когда я называл тебя этим именем. Я не подумал.

Анджали потрясла головой и бессвязно пролепетала:

– Нет. Нет, дело не в этом… Я не возражаю… Просто… Ты заговорил так тихо, и мне показалось… мне показалось, что это…

Она запнулась и умолкла, и Аш спросил:

– Ты подумала – это кто?

– Шушила, – прошептала Анджали.

Тихо плещущая за иллюминатором вода словно подхватила напевные шипящие звуки этого имени и принялась повторять снова и снова: Шушила, Шушила, Шушила… Внезапно в душе Аша вскипела лютая ярость, и он с грохотом захлопнул за собой дверь, в два шага пересек каюту, схватил жену за плечи и тряхнул с такой силой, что она задохнулась.

– Не смей произносить при мне это имя, – сквозь зубы процедил Аш. – Ни сейчас, ни когда-либо впредь! Ты поняла? Оно мне осточертело! Пока твоя сестра была жива, мне приходилось стоять в стороне и смотреть, как ты жертвуешь ради нее собой и нашим будущим, но и после ее смерти ты, похоже, по-прежнему полна решимости отравить нашу жизнь, беспрестанно думая, тоскуя и скорбя о ней. Она умерла, но ты отказываешься признать это. Ты не желаешь отпускать ее, так ведь? – Он в бешенстве оттолкнул Анджали, которой пришлось схватиться за стенку, чтобы не упасть, и прохрипел: – Отныне ты дашь бедной девушке упокоиться с миром и прекратишь призывать ее. Теперь ты моя жена, и будь я трижды проклят, если соглашусь делить тебя с Шу-Шу! Мне не нужны в постели две женщины, каждая из которых – призрак, а потому решай здесь и сейчас: я или Шушила. Ты не можешь жить с нами обоими. И если Шу-Шу по-прежнему значит для тебя гораздо больше, чем я, или если ты винишь меня в том, что я убил ее, тогда тебе лучше вернуться к своему брату Джоти и забыть, что ты вообще знала меня, не говоря уже о том, что вышла за меня замуж.

Анджали смотрела на него так, словно не верила своим ушам, а когда к ней вернулся дар речи, она, задыхаясь, проговорила:

– Значит, вот что ты думаешь!

И начала смеяться. Пронзительный истерический смех сотрясал ее изможденное тело так же сильно, как недавно сотрясали руки Аша, и он все продолжался, продолжался… пока Аш, испуганный истерикой, не отвесил ей пощечину. Тогда она умолкла, дрожа мелкой дрожью и хватая ртом воздух.

– Извини, – отрывисто сказал Аш. – Не стоило этого делать. Но я не хочу, чтобы ты уподоблялась своей истеричной сестре, точно так же как не хочу, чтобы ты делала из нее священного идола.

– Ты дурак! – выдохнула Анджали. – Дурак! – Она подалась к нему. Глаза ее утратили прежнее безучастное выражение и горели презрением. – Неужели ты не разговаривал ни с кем в Бхитхоре? Тебе следовало бы поговорить и узнать правду. Не сомневаюсь, об этом болтали на всех базарах. А даже если нет, хаким-сахиб наверняка все знал или, по крайней мере, подозревал. И все же ты – ты! – решил, что я горюю о ней!