Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр

справедливо, поскольку оно уникально в своем роде. Но это почитание, созерцание и забота были особенно возложены на женщину, поскольку она более сентиментальна и более способна к радости, которая улыбается сквозь слезы, чем мужчина. Только женщина может радоваться и плакать одновременно; поэтому только она может с болью и торжеством созерцать и заботиться о теле смерти, которое в то же время является вечным, нетленным телом. Именно женщина на католических картинах держит в своем чреве тело распятого Христа и смотрит на него с болью и любовью!

То, что предположение о том, что грешницей была Мария Магдалина, чье имя Лука упоминает в следующем отрывке как еще не упомянутое, противоречит взглядам евангелиста, не нуждается в повторном упоминании.

6. Богословская хронология.

Если мы теперь скажем несколько слов о хронологии, то, конечно, не для того, чтобы выставить себя дураками и спросить, когда произошло помазание Иисуса. Напротив, этот вопрос уже решен, когда мы установили в качестве временного определения, что это помазание как это определенное событие впервые произошло в воображении Марка, и когда мы констатировали, что Четвертый весьма неуместно и несчастливо отодвинул это событие по крайней мере на четыре позиции. Мы же хотим привести другой пример теологической хронологии и языка, и если мы в связи с этим цитируем Ольсхаузена, то просим не понимать это так, будто Ольсхаузен уникален в своем роде, но все теологи вплоть до Неандера столь же искусны в языке и хронологии, и, к своему несчастью, они отличаются от Ольсхаузена только тем, что у него есть метод в этих вопросах.

Чтобы этот метод был понятен читателю, отметим, что Лука после рассказа о грешнике продолжает: «После сего Иисус ходил с проповедью по городам и селениям, и однажды, когда собралось много народа, позволил себе рассказать притчу о сеятеле». Матфей же говорит, что Иисус рассказал притчу в тот же день, когда, в частности, отчитывал фарисеев за перенос субботы и обвинение в сговоре с дьяволом. Лука приписывает этим событиям совершенно разные отрывки.

Слушай, Израиль!

«Матфей, — говорит Ольсхаузен, — соединяет следующие за С. 13 отрывки столь определенным хронологическим указанием, с которым согласуется и Марк 4, 1, что их можно рассматривать как принадлежащие друг другу. По этой причине, однако, это самое подходящее место для включения повествования, которое есть только у Луки, ибо оно поставлено евангелистом в самую тесную связь с повествованием о притче о сеятеле. Утверждение строгого порядка не может быть и в этом случае, так как если в Мф. 13, 1 сказано: в тот день, то есть притча должна быть помещена в один день с предыдущей, то после рассказа о помазании мы читаем: «в последующее же время случилось», что в любом случае помещает последующее в более поздний день. Поэтому этот отрывок следовало бы поместить перед к. 12 Евангелия от Матфея, предполагая, что все в нем произошло в тот же день, что и в к. 13.

Но поскольку определение времени в Евангелии от Матфея оставляет совершенно неясным, где начинается день, а в Евангелии от Луки также ничего не говорится о времени помазания, то более определенного момента времени определить не удалось, и по этой причине мы позволяем себе, исходя из сопоставления последующего, поместить его здесь».

Почему же Лука решил рассказать историю помазания именно здесь, включить сюда свою трансформацию рассказа Марка? Конечно же, не из-за «соответствия последующему»!

А потому, что непосредственно перед С. 7, 34-35 он заставил Господа говорить об отношениях его и Крестителя с народом. Тогда Господь сказал, что ни он, ни Иоанн Креститель не смогли угодить народу: он не вел строгого образа жизни, как Иоанн Креститель, он ел и пил, и тут же его назвали обжорой и пьяницей, другом мытарей и грешников! И вот, чтобы это слово Господа стало правдой, Лука тут же приглашает его к столу и дает ему возможность доказать свою дружбу с грешниками. Таким образом, поскольку С. 7, 34 основывается на Мк. 2, 17, то ирония о противоположности понимания якобы праведников и грешников должна быть вплетена и в рассказ о помазании. Вернее, это высказывание Иисуса о том, как его осуждали люди, и новая концепция первоначального рассказа о помазании — это взаимосвязанная работа, которая формировалась в сознании Луки одновременно. Поведение Иисуса по отношению к грешнику должно объяснить, как люди могли считать Его другом грешников.

Если происхождение рассказа Луки доказано столь ясно, а Ольсхаузен называет предположение — как будто это все еще предположение! — «что рассказ Луки является «полным искажением параллелей», «несовместимым» со смыслом библейских писаний до христианского сознания: всякий, в ком есть хоть малейшая искра любви к истине и человечеству, должен возненавидеть сознание, которое бросает отвратительный вызов истине и, делая вид, что борется за истину и за Писание, боится истины и задирает пред Писанием, косится на него, лжет Писанию, насмехается над ним и относится к его самым определенным положениям и изложениям, как к работе школьника, нет! И еще больше — фальсифицирует Писание».

У меня еще хватило духу привести пример «богословского всеведения» из сочинения Шлейермахера о Луке.

7. Богословское всеведение.

Шлейермахер считает, что сообщение Луки и другие, — это рассказы об одном и том же событии, «только изложенные с разных точек зрения». Но у меня пропало желание это делать. Отмечу лишь, что, по мнению Шлейермахера, дело сводится к тому, что обвинение, высказанное учениками, было «одновременно» с «возражением» фарисея. В итоге — какое чудо! — в тот же миг, в те же слова, в то же время Иисус должен был отвергнуть этот упрек и это опасение. Иоанн и автор Евангелия от Луки разделили себя на это «одновременное» двоемирие!

Спасибо, спасибо, Марк, что ты освободил нас от теологической лжи! Спасибо доброй судьбе, сохранившей для нас писания Марка, чтобы вырвать нас из паутины обмана этой адской псевдонауки!

Поймите! Неприкрытые богословские аберрации более ранних критиков, таких как Шлейермахер, мы, естественно, не хотим обвинять в откровенной лжи: это продукт еще зажатого, страшного времени. Но если теперь кто-то приходит упрекать нас в том, что «чувство истины» Шлейермахера вызывает у нас ужас, и осуждать свободную, человеческую критику после того, как истина стала известна, то с нашей стороны можно ожидать только самых сильных выражений.

Не будем более подробно останавливаться на этом всеведении, а лучше посмотрим на четвертого евангелиста. Мы можем взглянуть на него только сейчас, после того как сделаем все