Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский

Марина, пользуясь своим особым положением барыниной наперсницы, присоединялась к Екатерине Ильинишне. Принимая от лакеев блюда, она сама подавала их на стол и рассказывала все то, что слышала на улице, в лавчонке, в Летнем саду, на набережных. Рассказывала как будто одной барыне и обращалась будто бы только к ней:

– Все, все говорят: разве, говорят, Кутузову питерскими мужланами командовать? Ему лейб-гвардией! Ему всей кавалерией, и фантерией, и антилерией – всей армией! Чего он здеся, бедненькой, сидит? – прибавляла она, взглянув на барина, который совсем не чувствовал себя «бедненьким» и аппетитно ел простоквашу с черным хлебом.

– А даве у Нового арсенала мужики судили: лучше Михаилы Ларионовича полководца нет! Он во как побил турка!

– А ты, Марина, не сочиняешь ли? – улыбался Кутузов.

– Да что вы, ваше сиятельство, да разрази меня Параскева-пятница! Да вот и гагаринская Нюшка слыхала. Спросите у нее, ежели не верите! – горячо и обиженно отстаивала истину своих слов горничная. Она не лгала и очень мало приукрашивала, даже говорила не все то, что слышала. Марина из деликатности опускала, например, такой диалог: «А вишь, у Кутузова один глаз…» – «Хуш у Кутузова и один глаз, он видит больше, чем все твои немцы двумя!»

29 июля Михаил Илларионович был возведен за мир с Оттоманской Портой в княжеское достоинство с титулом «светлости». Но в этом опять была плохо скрытая издевка Александра. В указе Сенату говорилось: «…возводим мы его с потомством».

А какое же потомство у Михаила Илларионовича Кутузова, когда у него пять дочерей и ни одного сына, а жене пятьдесят семь лет? Был сын, первенец, да сонная кормилица приспала – навалилась на маленького пышной грудью, и ребенок задохся. Екатерина Ильинишна не желала сама кормить: «Фи, молоко течет. Ни платье надеть, ни в театр!»

– Твои дела идут в гору, Мишенька, – говорила теперь Кутузову жена.

Михаил Илларионович молча улыбался, ждал, что же будет дальше.

31 июля царь назначил его командовать Нарвским корпусом, всеми сухопутными и морскими силами в Петербурге, Кронштадте и Финляндии.

– Вот видишь, Катенька, чем я не Чичагов: уже командую флотом, – смеялся Кутузов.

Но все это было еще не то. Александр все еще не хотел полностью признать большие заслуги Кутузова.

Не столько мрачные, сколько самонадеянные предсказания Наполеона о том, что Барклай и Багратион не увидятся больше, не оправдались: оба командующих армиями встретились в Смоленске.

Этой встречи ждали все: и войска и народ. Ей придавали большое значение, понимая, что после соединения двух армий в действиях русских должна произойти существенная перемена.

Горячий, невыдержанный Багратион в письмах к Ростопчину честил Барклая за бесконечное отступление и прямо называл его трусом и изменником. Еще более невыдержанный, чем Багратион, московский военный губернатор Ростопчин, сплетник и болтун, конечно, во всех московских гостиных рассказывал и читал письма Багратиона. О них знала вся Россия.

Народ не вдавался в стратегические тонкости маневра первой армии, а видел одно: Барклай без боя отдает врагу русскую землю, а Багратион мужественно пробивается на соединение с первой армией и призывает к отпору врагу.

Всем хотелось героики, хотелось умереть за отчизну, но очень немногие понимали, что просто умереть за отечество легче, чем выиграть войну и отстоять независимость родины.

Багратион был не великорус, а грузин. Народ знал и ценил его как верного и любимого ученика Суворова, и никто не сомневался в том, что Багратион – русский, что он – настоящий патриот России. А в патриотизм лифляндца Барклая-де-Толли почему-то не верили.

И вот теперь оба полководца должны были встретиться и руководить обороной России.

Несмотря на то что Багратион был старше в чине, он первый поехал к Барклаю, как к военному министру.

Армия оценила этот жест Багратиона: худой мир лучше доброй ссоры.

Окруженный большой свитой и пышным конвоем из ахтырских гусар и литовских улан, Багратион ехал в коляске к дому военного губернатора, где жил Барклай.

Барклай-де-Толли в полной парадной форме с тремя звездами на груди ждал его. Увидев из окна подъезжавшего к дому Багратиона, Барклай взял генеральскую шляпу с черным султаном и вышел навстречу гостю. Всегда спокойное, чуть грустное, удлиненное лицо Барклая изображало любезность и расположение.

– Я только что узнал о вашем приезде и хотел тотчас же сам быть у вас, – как бы оправдываясь в том, что он не поехал к старшему в чине Багратиону, а Багратион приехал к нему, сказал Барклай-де-Толли.

Внешне встреча прошла дружелюбно, о недавних размолвках не было и помину. Оба командующих отправили императору донесения, в которых сообщали, что все недоразумения между ними рассеяны.

А на деле этого, к сожалению, не получилось.

Генералы, недовольные отходом русских армий на восток, настояли, чтобы Барклай собрал военный совет. Хотя осторожный Барклай-де-Толли предпочитал не двигаться с места, но совет решил наступать, потому что корпуса Наполеона были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга.

25 июля обе армии двинулись из Смоленска к Рудне, центру армии Наполеона. Впервые в этой войне русские наступали. Командиры ободрились, солдаты шли с песнями.

26 июля первая армия стала у Приказ-Выдры, а вторая у Катыни. 27 июля Барклай вдруг приказал остановиться. Он получил донесение, что французы заняли Поречье, и боялся очутиться в мешке, если Наполеон из Поречья зайдет ему в тыл.

Багратион продолжал настаивать на выступлении. Он считал, что Наполеон будет обходить не правый, а левый фланг русских и поведет, наступление на Красный.

Совершенно противоположные по характеру и темпераменту, Барклай и Багратион не могли сговориться и действовать согласованно.

Первая армия стала на Поречской дороге, второй же Барклай приказал занять ее место у Приказ-Выдры. А на следующий день, 28 июля, военный министр велел Багратиону отойти, к Смоленску.

Ежедневные передвижения – то наступление, то фланговый марш, то отступление, – совершавшиеся по невозможным дорогам, изнуряли людей и лошадей и не были понятны ни командирам, ни рядовым. Так как в приказе обязательно упоминалась лежащая у Смоленска деревня Шеломец, то солдаты остроумно окрестили эти бесконечные переходы «ошеломелыми».

Терпение всех истощилось.

Неразбериха в командовании издергала всех.

Багратион подчинялся приказам Барклая, но жаловался в письмах всем. Аракчееву он писал: