Романески - Ален Роб-Грийе

оказывается разорванным и съеденным вереницей постоянно отодвигаемых дат «последней сигареты», которые он заранее пишет на стенах своей комнаты, так что, когда стены густо покрылись этими надписями, ему остается только сменить квартиру. Между тем, среди этого постепенного увядания, смерть косит вокруг него друзей и родственников, и всякий раз он застигнут врасплох, понимая внезапно, что никогда уже не сможет доказать им свою добрую волю и свою невинность.

Дзено не выставляет свою болезнь напоказ. Он старается не говорить о ней, вести себя, по возможности, как все люди. Он даже «принял раз и навсегда облик жизнерадостного человека». От семейного обеда, к которому он приходит вовремя как образцовый супруг, до конторы, где он ревностно исполняет неоплачиваемые функции бухгалтера, от компании Ллойд до биржи, от постели любовницы до дома родителей жены, относящихся к нему с уважением, мы увлеченно следим за передвижениями этого охотника, который занят безжалостной травлей самого себя. Не колеблясь мы ставим Дзено в один ряд с его братьями: мы узнаём в нем и страсть Михаэля КольхаасаП9, пустившегося на поиски своих несправедливо реквизированных лошадей, и перебиваемое вспышками надежды отчаяние Дмитрия Карамазова, пытающегося занять позарез ему необходимые деньги, и неровный шаг Йозефа К., преследующего одновременно своего адвоката и своих судей. Внезапно поражающие Дзено немощи (колено, утратившее способность сгибаться, потому что страдающий хромотой друг рассказал об участвующих в ходьбе пятидесяти четырех мускулах, или боль в боку, возникшая после того, как другой приятель изобразил его в карикатуре проткнутого зонтом), немощи, от которых ему не суждено избавиться до конца дней, родственны тем, которые мучают капитана Ахава, потерявшего ногу в борьбе с белым китом, или Моллоя, которого постепенно, начиная со ступни, оковывает паралич. Свою смерть Дзено знает заранее: она начнется с гангрены нижних конечностей. Даже «неосвобожденный» город Триест, где говорят не по-итальянски, а на смешанном немецко-хорватском диалекте, заставляет вспомнить германо-чешскую Прагу Кафки и англо-ирландский Дублин Джойса — родные места всех тех, кому не по себе в их собственном языке. «Письменная исповедь всегда лжива, а мы (триестинцы) лжем на каждом тосканском слове!»

К тому же рассказчик недобросовестен. Представляя его записки, психоаналитик оговаривает, что там содержится немало лживых сообщений. Сам Дзено мимоходом отмечает некоторые из них. Но можно ли назвать что-то ложью, когда каждое событие сопровождается долгим анализом, лишающим его достоверности? Однажды, когда ему не удалось достаточно запутать этим способом ситуацию, Дзено заявляет: «Она была настолько ясна, что я больше ничего в ней не понимал». Выказывая многочисленные признаки классического Эдипова комплекса с неоднократными переносами (transfers), он гневается на врача, который при всем желании не мог не заметить этих симптомов; а затем, чтобы подкрепить данный тезис, прибавляет несколько ложных фактов. Подобным же образом Дзено действует, общаясь с друзьями и с семьей: «Если бы я не переиначил всё, я счел бы, что и рот открывать не стоит». Под конец он обнаруживает, что его анализ способен преобразить здоровье в болезнь; не смущаясь этим, он решает, что нужно лечить здоровье.

Это здоровье — или нездоровье, — которое он хочет лечить, это сознание (согласно названию книги) он именует в конце концов просто «жизнью», которая, «в отличие от других болезней, всегда смертельна».

Но вот вспыхивает война между Италией и Австрией. Парадоксальным образом наш герой полагает, что в ходе лихорадочных коммерческих сделок, которым открывает дорогу расширяющийся конфликт, он обрел равновесие. Книга заканчивается на удивительной ноте надежды: однажды человек, «похожий на всех других, но чуть более больной», поместит в центр Земли взрывчатку еще неведомой силы. «Чудовищный взрыв, которого никто не услышит, — и Земля, освободившаяся от людей — без паразитов, без болезней, — возвратившись к состоянию туманности, продолжит свой бег по небу».

Больное время, больной язык, больное либидо, больная походка, больная жизнь, больное сознание — разумеется, не следует видеть здесь смутную аллегорию первородного греха или какое-нибудь иное метафизическое сетование. Речь идет о повседневной жизни и о непосредственном опыте соприкосновения с миром. Итало Звево говорит нам, что в нашем современном обществе нет больше ничего естественного. И даже нет оснований, чтобы огорчаться по этому поводу. Мы прекрасно можем радоваться, беседовать, заниматься любовью, делами, воевать, писать романы; но ничто больше не делается так, как мы дышим, не думая об этом. Каждое из наших действий отражается на себе самом и отягощается вопросами. Под нашим собственным взглядом простой жест, который мы делаем, протягивая руку, становится странным, неловким; слова, к которым мы прислушиваемся, произнося их, вдруг звучат фальшиво; время нашего сознания не совпадает отныне с тем, которое показывают часы; и романное письмо, в свою очередь, уже не может быть простодушным.

Джо БускеП10 — Сновидец (1953 г.)

Человек, знавший о себе, что он — производное этого мира, пожелал стать его сознанием: это было своего рода грезой о том, что в нем воплотилось спасение мира.

Дж. Б.

Джо Буске не покидает своей комнаты; пленник, инвалид, обреченный на неподвижность, он пишет:

«Я нахожусь здесь, но не так, как находитесь здесь вы: если бы вы только видели, как работают мои глаза!..

Моя тень кружится вокруг меня, тогда как вы кружитесь вокруг вашей тени.

Трудно объяснить другим, что я живу не так, как они. Они обитают в пространстве, как рыбы в воде. Я — нет. Я — провал в русле реки».

Когда, в возрасте двадцати лет, Буске внезапно оказался «отрезанным от жизни» ранением, полученным на войне, после которого до конца дней остался парализованным, он сначала думал о самоубийстве — «из любви к жизни». Но вскоре заметил свою ошибку: ведь если он утратил способность ходить, то жизнь не может от него ускользнуть. Более того, физическая неполноценность придает ему новую силу для выстраивания мира вокруг себя — силу, которую раньше отвлекала или маскировала активность его тела. И если эта жизнь, которую он созидает, вначале показалась ему, видимо, неким суррогатом — чудесным для него, но все же малоинтересным для человека, у которого был бы выбор, — то очень скоро он признал, что это самая драгоценная, самая глубокая и, вероятно, самая реальная жизнь.

«Если бы все люди жили в неподвижности, как я, у них имелось бы слово, выражающее сомнение, для обозначения жизненных фактов, которые кружатся вокруг них, чтобы их окутать…»

Если бы люди жили в неподвижности, если бы они согласились быть «провалом в русле реки», они увидели бы, как вода устремляется к ним со