Далекие Шатры - Мэри Маргарет Кей

Она пойдет за похоронными носилками пешком, но пойдет одна. Нельзя допустить, чтобы полукровка осквернила прах раджи, сгорев вместе с ним: она не жена ему в подлинном смысле слова, а потому недостойна великой чести стать сати. К ней следует применить другие меры…

Даже первый министр, наверное, содрогался от ужаса, слушая первую рани, но он не стал возражать, – возможно, его все еще терзали воспоминания о безуспешных попытках расторгнуть брачный контракт с полукровкой, а саму женщину отправить обратно домой без приданого. Если он когда-нибудь и думал о ней, то лишь со злобой, негодованием и досадой, сознавая свое поражение. Во всяком случае, он согласился со всеми распоряжениями первой рани, а потом поспешно удалился, дабы посовещаться с жрецами и придворными советниками относительно приготовлений к похоронам. После ухода первого министра Шушила послала за своей сводной сестрой.

Анджали не видела сестру с ночи рождения ребенка и не получала от нее никаких известий. Когда ее вызвали к первой рани, она решила, что Шу-Шу сходит с ума от горя и ужаса и отчаянно нуждается в поддержке. Она не думала, что о сати вообще зайдет речь, ведь Ашок говорил, что радж издал закон, запрещающий сожжение вдов. А значит, Шушила могла не бояться, что ее принудят умереть на погребальном костре мужа.

– Но на сей раз я пошла к ней без всякой охоты, – сказала Анджали.

До недавних пор она верила (или заставляла себя верить), что Шушила неповинна во многих приписываемых ей делах, но теперь она все понимала – не только умом, но и сердцем. Однако она не могла не пойти к сестре. Она ожидала найти новоиспеченную вдову в слезах и безумном смятении, с растрепанными волосами и в изодранных одеждах, в окружении причитающих служанок. Но из покоев первой рани не доносилось ни звука, и когда Анджали вошла, то увидела там только одного человека: миниатюрную стройную женщину, которую в первый миг даже не узнала…

– Я бы в жизни не поверила, что она может так выглядеть. Уродливая, злая – и жестокая. Невыразимо жестокая. Даже Джану-рани никогда так не выглядела, ибо Джану была красивой, а эта женщина – нет. Казалось немыслимым, что она вообще могла быть прежде красивой или молодой. Она посмотрела на меня с каменным лицом и осведомилась, как я посмела явиться к ней, не выказывая никакого горя. Даже и здесь я оказалась виноватой: Шушиле было нестерпимо видеть, что я не испытываю мук скорби, терзающих ее сердце. Она сказала… Она рассказала мне все: что возненавидела меня с того самого момента, как полюбила своего мужа, потому что я тоже была его женой и она не могла вынести этой мысли; что велела морить меня голодом и держать в заточении, чтобы я поплатилась за это свое преступление и вдобавок стала выглядеть старой и уродливой, дабы раджа, вспомни он случайно о моем существовании, с омерзением отвернулся от меня; что приказала убить двух моих служанок и старую Гиту… Она бросала мне все это в лицо так, словно каждое слово было физическим ударом, словно она облегчала собственную боль, видя мои страдания. А разве могла я не страдать? Под конец… под конец Шушила сообщила о своем решении стать сати и сказала, что последним, что я увижу в своей жизни, станут языки пламени, навсегда соединяющего их с мужем тела, поскольку она отдала приказ выжечь мне глаза раскаленным железом, едва лишь погребальный костер догорит. А потом… потом меня отвезут обратно в зенану, где я проведу остаток дней в кромешной тьме – как рабыня. Я… я пыталась образумить Шушилу. Я умоляла. Я упала перед ней на колени и заклинала во имя всего, что связывает нас, – нашего прошлого, наших родственных уз, былой взаимной привязанности и любви – пощадить меня. Но она лишь рассмеялась и позвала евнухов, которые выволокли меня оттуда…

На последнем слове голос у Джали пресекся, и в наступившей тишине Аш снова услышал шепот моря и разные слабые звуки, производимые кораблем, и снова почувствовал едкую вонь горячего керосина, аромат жареных пури, подававшихся к ужину, и запах застоявшегося табачного дыма, напоминавший, что на протяжении многих лет эту каюту занимал Рыжий. Но на палубе воздух свеж и прохладен, и в небе вновь сияют знакомые звезды, ибо южное небо осталось позади, а с ним и Бхитхор с его суровыми скалистыми горами и все события, произошедшие там.

Все кончено! Шушила мертва, и единственным свидетельством того, что она жила на белом свете, является отпечаток маленькой ладони на Воротах сати Рунг-Махала. Сарджи, Гобинд и Манилал умерли, и Дагобаз тоже… Все они – часть прошлого, и, хотя Аш никогда не забудет их, лучше постараться пореже думать о них, пока не пройдет достаточно времени, чтобы он мог предаваться воспоминаниям спокойно и без боли.

Аш глубоко вздохнул, взял Анджали за руки и мягко спросил:

– Почему ты не рассказала мне все это раньше, ларла?

– Это было невозможно… У меня так мучительно болела душа, что я не выдержала бы никаких новых переживаний. Я хотела лишь покоя и не находила в себе сил отвечать на вопросы и рассказывать свою страшную историю. Я так долго любила Шушилу и считала, что она… тоже любит меня. Даже думая, что ненавижу сестру, я не могла забыть, сколь много она значила для меня прежде, какой ласковой и нежной была в детстве. А потом… потом я увидела, как она идет к погребальному костру, и поняла, что произойдет, когда она осознает, что совершила непоправимый шаг и пути к спасению нет… И я не могла допустить, чтобы она умерла столь ужасной смертью. Не могла! Однако, если бы я ушла из чатри по первому твоему слову, возможно, все остальные не погибли бы. Они умерли по моей вине, и мне невыносима была эта мысль – или звук собственного голоса, рассказывающего о событиях, в которые даже сейчас мне верится с трудом. Я хотела выбросить все это из головы, забыть и притвориться, будто ничего этого не было. Но воспоминания не отпускали.

– Они отпустят сейчас, сердце мое, – сказал Аш, заключая Анджали в объятия. – О любимая, я так боялся! Жутко боялся. Ты себе не представляешь! Все это время я думал, что ты скорбишь о ней и что ты поняла: я не в силах заменить ее, поскольку она забрала всю твою любовь и для меня ничего не осталось. Я думал, что потерял тебя…

Голос у него прервался, и внезапно Анджали крепко обняла его за шею и, задыхаясь, прокричала:

– Нет! Нет! Нет… Ты ошибался: я всегда любила тебя… всегда, всегда! Больше всех на свете…

А потом хлынули слезы.

Но на сей раз Аш знал: это целительные слезы, вымывающие ужас, горечь и чувство вины из ее израненной души, ослабляющие чудовищное напряжение, в тисках которого она находилась так долго. Когда слезы наконец иссякли, он поцеловал Анджали, и вскоре они вышли вместе в прохладную, сверкающую звездами тьму и по крайней мере на ту ночь забыли о прошлом и будущем, обо всех и вся, всецело поглощенные друг другом.

Через десять дней, тихим жемчужным предрассветным утром, «Морала» бросила якорь неподалеку от Кети, расположенного в дельте Инда, и высадила на берег трех пассажиров: дородного патана, худого, чисто выбритого мужчину, чьи платье и повадки изобличали в нем подданного Афганистана, и женщину в чадре, вероятно приходившуюся женой одному из них.