Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр

Марка за то, что он избавил его от стольких хлопот, он обогащает свой отчет множеством новых открытий. Как прекрасно, например, замечание в самом начале о том, что ученики после открытия Иисуса «посмотрели друг на друга», «потому что они — замечательная ремарка! — не знали, кого он имеет в виду». Как интересно, кроме того, замечание любопытного Петра, который, моргая глазами, манит к себе учеников, чтобы спросить Учителя, кто это. Ха! Как будто — ведь это главное в этом мире — каждый читатель не знает, кто это; как будто недостаточно, чтобы Господь только показал, что знает предателя, и сказал о черноте его поступка!

Но ужасен контраст: ученик прижимается к груди Господа, чтобы узнать от Него подробности о дьяволе. Любимый ученик прижимается к груди Иисуса только для того, чтобы спросить об отвергнутом! К груди Иисуса! Да, если бы он до боли обнимал Господа, душил Его поцелуями, чтобы показать, что у Него еще есть верные последователи! Нет, у груди своего Господа и Учителя он не знает ничего другого, как удовлетворить свое любопытство. Что за люди!

Следующий контраст, когда Иисус говорит своему любимому ученику: «именно ему Я отдам ту пищу, которую сейчас обмакну», не только показывает отвратительно скрытный и тайный характер всей этой ситуации, но и совершенно бесполезен, поскольку евангелист совершенно забывает о Петре и позволяет ему, как и другим, разобраться в сути дела только потом, но вскоре после этого, в Гефсиманском саду — как мы можем выразиться, в соответствии с интересом, который имеют эти существа Четвертого. Разумеется, этот полицейский сигнал был призван лишь убедиться в том, что Иисус не ошибся в личности своего предателя.

Вместо того чтобы делать следующее отвратительное противопоставление, которое в любом случае противоречит евангельской схеме, что с куском, который Иисус дал предателю, в него вошел сатана, ему следовало бы, как я уже сказал, сказать нам хоть слово о том, что Иуда уже посоветовался со священниками. Ведь раз он не сделал этого, чтобы устроить театральный переворот, чтобы дьявол вошел в тело предателя именно с этой пищей, раз он только говорит: «лукавый ушел», раз уже наступила ночь, Иисус сразу же уходит в Гефсиманский сад, то нам непонятно, как Иуда смог так быстро собрать священников, привести их к решению поздно вечером, привести в этот сад когорту солдат и слуг священников. Смятение дикое, и в его суматохе хочется, чтобы слова Иисуса, обращенные к предателю: «Что делаешь, делай скорее!» остались без внимания. Ибо большего оно не заслуживает. Мерзость, которая призвана изобразить спокойное величие духа, но показывает лишь раздраженние и формирует гневный и, в то же время, разящий вызов.

Но никто не знает, кто предатель, никто не знает, что означают эти последние слова Иисуса. Ученики возвышаются над всеми остальными как всезнающие и злорадствуют по поводу своего всезнания, а остальные блуждают в потемках. Для них Иуда по-прежнему остается просто разносчиком кофе — достоинство, от бремени которого мы его наконец-то освободили! И если они — как любопытно! — гадают, может быть, Иисус поручил ему сделать покупки для праздника или для всех, то мы не слышим от этих догадок любопытных детей ничего, кроме замаскированного голоса Четвертого, который под этой маской хочет еще раз напомнить нам, что этот последний пир Иисуса не был пасхальным вечером. Завтра будет пасхальная вечеря.

Теперь синоптисты! Матфей и Марк первым делом, сразу после начала трапезы, говорят о предателе — и правильно! Ибо этот контраст, что рука предателя лежит над столом, должен быть решен как можно скорее, чтобы потом пир продолжался без тревожных мыслей. Лука упоминает предателя только после раздачи благословенных хлеба и чаши, но почему он допустил, чтобы вход, т. е. единственное подходящее место, занял посторонний и чужой человек, это сентиментальное замечание?

Матфей излагает дело так, что Иисус сначала говорит туманно: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Ученики огорчаются и спрашивают: «Конечно, не я?» Но мы не понимаем, как они могли задать такой вопрос. Ведь если за два дня до этого Иисус сказал, что Его распнут на празднике Пасхи, то теперь, когда наступило время праздника, невинные уже не могли так неуверенно спрашивать; скорее всего, предатель уже определился и принял меры.

Иисус отвечает: предаст Меня тот, кто вместе со Мной опустит руку в чашу — обозначение столь же неопределенное, сколь и бесполезное. Какой гость обращает внимание на то, кто из тринадцати сидящих за столом окунает руку в чашу; и все ли они видят это движение, даже такое, которое, как только его заметили, тут же забыли? И если бы знак, который должен выглядеть столь определенным и ясным, был действительно столь безошибочен, мог бы Иуда спросить впоследствии: «Это я, Учитель?» Чтобы Иисус снова публично сказал ему при всех: ты это сказал?

Однако если бы это действительно разоблачило предателя, то описание было бы неловким и корявым.

Вопрос Иуды «Не я ли это?» не только непонятен, если этот знак, как и положено, был ясным и точным, но и неуместен, поскольку Иисус только что сказал: «Горе тому человеку, через которого Сын Человеческий предается; лучше было бы ему не родиться!» И после таких слов Иуда еще должен был осмелиться задать этот вопрос? Исторически невозможно и эстетически отвратительно!

В рассказе Марка, который Лука лишь скомпоновал, мы находим все по порядку. Сначала Иисус говорит: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня, а затем, когда ученики спрашивают: не я ли это? — но здесь им разрешено это спросить, так как Иисус до этого ничего не говорил о том, что будет распят на Пасху, — он отвечает: да, это один из двенадцати, тот, кто погрузится со мной в чашу. Это не полицейский сигнал, а усиливающееся повторение страшного факта, что это действительно один из двенадцати, — выражение боли, заимствованное из сетований праведника, Пс. 41, 10, на то, что его сосед, его дом, его сотрапезник гонит его. Только Матфей сделал из этого свой полицейский сигнал, который Четвертый уточнил.

И в этом Марк проявил мудрое мастерство, сдерживая вопрос в целом и с контрастами, которые так ярко нарисовали Матфей и Четвертый: предатель не появляется с наглым челом, он вообще не упоминается.

Вся сцена возникла из этого слова псалма. Чтобы Господь уподобился праведнику из этого псалма, его должен был предать ближайший товарищ; чтобы чернота предательства усилилась контрастом, Господь должен был пожаловаться на него на любовном пиру