Катерина - Аарон Аппельфельд

Я очень рада, что в этих предпраздничных треволнениях Биньямин — вместе со мной. Я отчетливо помню, как мой. возлюбленный Биньямин собирал крошки квасного хлеба в вечер накануне праздника, мне слышатся благословения, произносимые им при свете свечи. Окончательное уничтожение квасного происходило на следующее утро, и в сожжении его остатков не было никакой особой торжественности, но мне казалось, что великая тайна сокрыта в этом спокойном действии.

Хозяин дома не перестает ворчать:

— Зачем ты впустила в дом чужого человека накануне праздника Песах? — грызет он свою жену. — Я видел, как она крутилась на кухне. Даже не представляю, как смогу я провести пасхальную трапезу — Седер. Будто мало мне иноверцев за стенами нашего дома, теперь они — в моем доме.

Жена его больше не вступает с ним в пререкания. Но в конце концов произносит:

— Что же я могу теперь сделать? Ошиблась…

Тяжко мне слышать эти четко доносящиеся голоса, однако я не сержусь. Я хорошо знаю евреев. На протяжении всего года жизнь их тяжела. Но в праздник хоть на краткий миг еврею хочется побыть с самим собой и со своей Книгой. Чтобы сделать свое пребывание в доме менее заметным, я утром, тотчас же после кормления, ухожу побродить по деревенским улицам. День ото дня приготовления к Песаху набирают силу. Только евреи охвачены такой тревогой накануне праздников. Если смотреть на рынок издали, они кажутся маленькими человечками, передающими из рук в руки крошечные кирпичики, чтобы те были мгновенно доставлены на строительные леса, окружающие высокую стену, и там без промедления уложены в поднимающуюся кладку. Только в самый-самый последний день прекращается суматоха, и какой-то покой вдруг опускается на эти улицы, погружая их в умиротворенную тишину.

Наступает праздник. В своей чердачной каморке я открыла дверь, ведущую вниз, чтобы Биньямин смог услышать читаемое во время трапезы сказание об Исходе евреев из Египта. Известно, что младенец учится уже в утробе матери, тем более — после того, как он уже появился на свет. Очень важно, чтобы впитал он уже в младенчестве эти мелодии. Я помню Биньямина, моего возлюбленного, когда сидел он во главе стола в праздник Песах. В этой торжественной трапезе — Седере — не было ничего лишнего и нарочитого. Я и сегодня могу различить голоса и знаю: вот преломляют опреснок — мацу, а вот вкушают листик салата, предварительно окунув его в соленую воду, а теперь — горькую зелень, обмакнув ее в смесь из яблок, вина и тертых орехов. Я очень рада, что мой Биньямин впитывает в себя эти звуки, не видя, что там происходит. Придет день — меня уже тогда не будет на свете — он скажет: «Всемогущий Боже! Где же я слышал эти звуки? Ведь они мне так знакомы!»

Биньямин мой растет и выглядит он старше своего возраста. Я много с ним разговариваю и объясняю ему, что в его жизни это — второе важное событие. Первое — когда сделали ему обрезание, причинившее столько боли. А сегодня — праздник Песах, праздник нашего освобождения, и очень важно слушать мелодии свободы, заполняющие весь дом. Я рассказываю ему о младенце Моисее — Моше, которого положили в осмоленную корзинку из тростника, чтобы спасти от погубителей. Много дней плыла корзинка с младенцем по великой реке… А когда он вырос, суждено было ему стать освободителем своего народа, ибо собственными глазами видел он, сколь велико притеснение, сколь тяжко рабство.

Целую неделю длится Песах. Время между первым и седьмым днем считается полупраздничным. Люди стоят на улицах и беседуют. Никто никуда не спешит. Порою мне кажется, что это не праздник, а какое-то всеобщее переживание. Волны еврейского праздника, и в особенности Песаха, расходятся широко. Всякий праздник окрашивает небо в свой цвет. Цвет Песаха — светло-голубой….

Все это я хочу рассказать своему Биньямину, но Биньямин не слушает меня. Он сосет мою грудь, и весь погружен в это занятие. Он сосет изо всех сил, и меня это делает слабой, но я преодолеваю свою слабость…

Настали теплые дни, и окна в домах открыты настежь. Я выхожу на траву, расстилаю одеяло, кладу на него Биньямина.

Биньямин мой стал толстеньким, замечаю я. Глаза его широко раскрыты, от них ничего не скроешь, он отзывается на каждый шорох.

Что до меня, то настроение у меня мрачное. Я больше не вижу своих близких в ночных снах. Я погружаюсь в отупляющий глубокий сон, будто швыряют меня на дно колодца. Где же вы, мои родные? Я пытаюсь разыскать их, но просыпаюсь в холодном Большую часть дня я провожу вне дома. Держусь подальше от питейных заведений, чтобы не поддаться соблазну. А таких заведений много в этой маленькой деревеньке, большинство из них принадлежит евреям. Всю пасхальную неделю не чувствовалось даже запаха водки, но сейчас водочным духом тянет из каждого угла — и это пробуждает во мне желание выпить, у Хозяйка дома со мной немногословна. У нее лицо человека, погруженного в себя, и если я ее о чем-нибудь спрашиваю, она отвечает предельно кратко.

Ночью я проснулась от страшного сна: верзила-русин пытался вырвать из моих рук Биньямина. Походил он на одного из моих двоюродных братьев. Я боролась с ним изо всех сил, а почувствовав, что слабею, впилась в него зубами. Он отпустил ребенка и исчез. Этот жуткий сон оставил во мне глубокий след. Наутро я почувствовала сильную слабость, пальцы мои онемели. Я все-таки спустилась на лужайку, но не позволила Биньямину резвиться на расстеленном одеяле. Я держала его обеими руками.

В тот же вечер я услышала, как хозяин дома спрашивает свою жену:

— Когда она от нас уходит?

— Через две недели.

— Трудно мне выносить ее.

— Она ничего плохого не сделала. Она тихая.

— Мой чердак нужен мне, как воздух. Зачем ты это сделала?

— У нас не было денег, разве ты не помнишь?

— Ради денег лишают меня любимого угла.

— Прости меня, — сказала женщина сдавленным голосом. Наутро я встала пораньше, собрала нехитрые свои пожитки, закутала Биньямина и объявила хозяевам, что ухожу.

Я направилась на север. Легко путешествовать в это время года. Дороги забиты повозками и телегами. Ты садишься в телегу, и никто не спрашивает, куда едешь… Ночуем мы в какой-нибудь маленькой корчме, каких немало встречается на нашем пути, — скрытых от глаз людских, затерянных среди горных склонов.

С тех пор, как приснился мне тот жуткий сон, не оставляет меня страх. Порою мне кажется, что все мое село бросается за мною в погоню. Я знаю, что это — лишь обман воображения, трепет встревоженного сердца, но очень трудно мне преодолеть свой страх. Я перемещаюсь с места на место, и каждое утро благословляю Бога за то, что он даровал жизнь мне и моему сыну.

Еще год тому назад дано было мне тесно общаться с Розой и Генни. Я говорила с ними лицом к лицу, нас ничто не разделяло. Но теперь сплю я мертвым сном — без сновидений. Я просыпаюсь в панике и начинаю собирать свои пожитки.

— Куда ты спешишь? — вдруг спрашивает меня на безупречном идише голос, кажущийся мне знакомым.