Другая Блу - Эми Хармон

Это было огромное сооружение из красного кирпича, так скорее строили университетские кампусы на Восточном побережье, в жилых кварталах маленького городка такие не встретишь. Уилсон сказал, что в Англии все древнее, и возраст домов – не семьдесят лет, как у этого, а сотни. Он не хотел жить в простом здании без исторического прошлого, так что выбрал дом с, пожалуй, самой богатой историей в этом западном городке. Мне следовало бы догадаться.

Мы поднялись по ступеням, и я заметила небольшую табличку у двери, такую с золочеными буквами, где обычно пишут адрес. Там значилось: «Пемберли». И все.

– Вы назвали дом «Пемберли»?

Мне было знакомо это имя, не знаю только откуда.

– Это шутка, – вздохнул он. – Мои сестры решили, что это будет забавно. Они заказали такую табличку, и Тиффа подарила мне ее на день рождения. Я все говорю себе, что сниму ее, но…

Он замолчал, и я решила не заострять внимания. Придется потом поискать «Пемберли» в гугле, когда получится, просто чтобы понять шутку.

Изнутри дом прекрасно отделали. Двери вели в холл, где широкая лестница полукругом шла на второй этаж. Внутри было очень красиво, но покорило меня темное дерево, из которого были сделаны полы. Они сочетались с огромными балясинами из красного дерева, изящно поднимавшимися до второго этажа, где превращались в массивные перила, широким кругом замыкающиеся под сводчатым потолком.

Две квартиры были полностью готовы, одна на втором этаже, другая на первом. По словам Уилсона, еще одна тоже должна быть скоро закончена. В цокольном этаже жила старушка, в которой Уилсон, похоже, души не чаял. Ее я не увидела. В конце концов, было уже далеко за полночь. Во второй квартире жил Уилсон. Мне было любопытно посмотреть, где он живет, но я отстала, думая, вдруг он захочет, чтобы я подождала снаружи. В конце концов, он мой учитель, и почти все его действия этой ночью могли стоить ему работы или как минимум навлечь неприятности, несмотря на то, что он просто был жертвой обстоятельств.

Похоже, он обрадовался, что я осталась снаружи, но дверь закрывать не стал. Я увидела, что в его квартире был такой же пол темного дерева, а стены покрашены в бледно-салатовый цвет. Две фотографии в рамах висели в коридоре, на них были изображены африканские женщины с чашами на голове. Мило. Не знаю, чего я ожидала. Может быть, сплошные полки с книгами повсюду, обитое бархатом кресло с высокой спинкой, где Уилсон в красном смокинге курит трубку и читает эти большие пыльные тома.

Уилсон переоделся в чистые джинсы и рубашку, а вместо виолончели прихватил второй комплект ключей. Он не испачкался, но настаивал, что весь пропах той вонью. Он всегда ходил только в черных брюках и офисных рубашках. Сейчас же на нем была голубая футболка и вытертые джинсы, которые выглядели очень дорогими. Вряд ли он купил их в торговом центре. Почему состоятельность всегда так заметна, даже просто по футболкам и джинсам?

– Отличные штанишки, – заметила я, когда он подошел к двери.

– Э-э-э? – Уилсон запнулся, а потом улыбнулся. – Ах, да. Спасибо. Ты хотела сказать «штаны».

– В смысле?

– «Штанишки» – это нижнее белье. Я подумал… мм. Проехали.

– Нижнее белье? Вы называете нижнее белье «штанишками»?

– Давай мы уже поедем? – Он скорчил рожицу, не обращая внимания на вопрос, и закрыл за собой дверь.

Он был так не похож на себя, и я старалась не пялиться. Он выглядел… сексуальным. Ох. Я закатила глаза, недовольная сама собой, и пошла назад к машине, вдруг загрустив. Весь обратный путь до школы я провела в раздумьях, и Уилсон мне не мешал.

Прежде чем выйти из машины, он серьезно посмотрел на меня, тусклый свет из открытой двери отражался в его уставших глазах. Потом он протянул руку и сжал мою, слегка ее встряхнув.

– Да здравствует искупление. До встречи в понедельник, Блу.

А потом он вышел из моего пикапа и пошел к своей «Субару». Открыл ее и махнул мне рукой.

– Да здравствует искупление, – повторила я, надеясь, что оно существует.

Кафе Беверли находилось в центре Боулдер-Сити, в отреставрированном здании ресторана в старом городе, который построили в 1930-х, одновременно с дамбой Гувера.

Город мастерски спроектировали и возвели по приказу правительства после Великой депрессии, специально для строителей дамбы.

Там по-прежнему оставались оригинальные постройки, недалеко от кафе Бев находился чистенький отель, тоже построенный еще тогда. Боулдер-Сити странным образом сочетал в себе недостатки больших городов и традиций старых западных провинций, так что иногда и сами жители головы ломали. Город находится не так далеко от Лас-Вегаса, но азартные игры здесь запрещены, зато сохранилось очарование небольшого городка, чем Лас-Вегас похвастаться не может.

Я знала Беверли с детства. Она устроила небольшой сувенирный магазинчик в кафе, где можно было купить юго-западное творчество: картины, керамику, кактусы и антиквариат. Она продавала работы Джимми за проценты с продажи, и вроде бы он всегда к ней хорошо относился. Джимми обычно ни с кем обо мне не говорил, но Беверли доверял. Она всегда была добра к нему и ко мне тоже. Ее кафе было одним из немногих мест, где можно было не оглядываться по сторонам, а расслабиться. Сколько раз я обедала за этими столиками, сидя на больших красных кожаных диванчиках.

Несколько лет назад, когда я получила права и смогла сама передвигаться по городу, я попросила Беверли взять меня на работу. Это была рыжеволосая, радушная, возможно, немного слишком пухленькая, очень приятная женщина. Смеялась она громко и весело, посетители ее обожали, как и знаменитые молочные коктейли и двойные чизбургеры с перцем халапеньо в ее кафе. Она узнала меня не сразу, только когда я назвала свое имя. Тогда она выбежала из-за стойки и крепко меня обняла. Это было самое искреннее выражение заботы, которое я когда-либо получала от кого-то.

– Блу, что же с вами обоими приключилось? Джимми оставил мне пять работ, я их все продала, но он так и не вернулся. Меня даже спрашивали про его скульптуры, искали их. Сначала я ничего не понимала, думала, может, это я что-то не то сделала. Но у меня были его деньги, он бы вернулся за ними. Потом я стала волноваться. Прошло уже лет пять, да?

– Шесть, – поправила я.

Беверли взяла меня к себе в кафе в тот же день, и я там так и осталась. Она никогда ничего не говорила ни про мою внешность, ни про выбор мужчин. Если она и считала, что макияж у меня слишком вызывающий, а форма слишком обтягивающая, то вслух не говорила. Я работала добросовестно и ответственно, так что она решила меня оставить. И отдала мне деньги за работы Джимми, полученные шесть лет назад.

– Это за вычетом моих комиссионных и процентов за шесть лет, – уточнила она. – А если у тебя остались еще скульптуры Джимми, их тоже приноси.

Так у меня оказалось пять сотен долларов. На них я купила инструменты и арендовала помещение для мастерской рядом с домом. И тогда я всерьез занялась резьбой. Больше никаких любительских поделок, как после смерти Джимми. Яростное упорство, с которым я работала, поразило даже меня саму. Некоторые мои работы были отвратительны, некоторые – нет. С каждым разом получалось все лучше. Пару скульптур Джимми я отнесла Беверли, а также закончила те, которые он не успел. Их тоже купили, под его – и моим – именем, Экохок. И я заработала еще пять сотен. Эти деньги, плюс год сбережений, и я смогла купить свой пикапчик. Он видал и лучшие времена, да и пробег был в сто миль. Но он был на ходу, давал мне возможность передвигаться и собирать дерево для работы.