Лета Триглава - Елена Александровна Ершова

— Слава Матери Гаддаш! — вострубил волхв, вздымая к небу руки-плети. — Сегодня мы вершим суд над отступником, злостным подстрекателем, смутьяном! В своей гордыне и алчности попрал законы Матери Плодородной! Вопреки решению Аптекарского приказа, лекарствовал без верительной грамоты, подделывал бумаги и рецепты, а кроме прочего хранил людову соль!

Беса пискнула, и ладонь Полады зажала ей рот. Над ухом надсадно дышал Даньша, прикрывал что-то возле груди — под пальцами посверкивал огонек.

— Есть ли, что сказать в оправдание? — строго осведомился палач, выступая из-под опущенных бородавчатых лап идола. Хорс будто оживился, отмер, вскинув голову, заговорил:

— Все изложенное есть клевета завистников. За все время службы в Аптекарском не было у меня нареканий, никто не помирал под ножом, не травился зельем, не мучился коликами и лихорадкой. Соль мне подбросили недруги, и я клянусь Матерью, что лекарскую практику не вел, а только помогал советом страждущим. Неужто теперь за добрые советы станут жизни лишать?

— Кто мог подбросить соль? — вопросил волхв, складывая на животе ладони и наклоняясь со своего возвышения. Завитая в кольца борода лоснилась под мелким дождиком, отсвечивала медью.

— Не могу знать, — твердо ответил Хорс. — А клеветать не стану.

Люд негодующе зашумел, заулюлюкали скоморохи, выписывая над лобным местом замысловатые па. Хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть ни насмешников, ни битого Хорса, но, закрыв, Беса видела другое — разбитую голову маменьки и окровавленную рубаху Младки. Она сжала пальцы в кулак.

— Горе Гаддашеву сыну, который пошел против воли матери! — громогласно возвестил волхв. — Меч на десницу, призванную исцелять, но исказившую суть исцеления! И клеймо на грудь, где бьется черствое сердце отступника! Вот первое наказание Матери! Так говорю!

Толпа взревела, и Беса зажала ладонями уши, точно сквозь пелену наблюдая, как палач отщелкнул дверцы клети и потащил лекаря за опутавшие его цепи, как положил его десницу на каменное блюдо в лапах идола — плоское, пропитанное темными потеками, как взмахнул тесаком — он слишком долго взлетал ввысь и слишком долго опускался, так что Бесе стало тяжело смотреть, и гул толпы, сверлящий голову, походил на далекий раскат грома. Долго — и все-таки слишком быстро для того, чтобы она успела даже вскрикнуть. Поднялся — и опустился, вгрызаясь в плоть и кости до самого основания. Пальцы судорожно сжались и застыли.

— Помилуй, Матерь! — Полада, дрожа, осенила себя кругом.

Из-под ладони Даньши выпорхнул огонек оморочня, взвился над головами, беспокойно бросаясь к лобному месту и обратно.

«Как же он теперь будет оперировать без руки?» — растерянно подумалось Бесе, и все прочие мысли выдуло налетевшим ветром.

Железный столб закачался, и волхв на нем — что муха на одуванчике, — качался вместе с ним. Небо разошлось, будто черный рот, и оттуда показался алый и тонкий язык. Извиваясь дождевым червем, подхватил отрубленную кисть Хорса. Над головами прокатился удовлетворенный утробный рев — то Великая Гаддаш наслаждалась жертвой.

— Клеймо! — прохрипел волхв. Глаза у него оказались выпученными, как у идола, с края губ стекала слюна — близость богини вгоняла в транс, и даже Беса почувствовала незримую вибрацию в воздухе.

Палач рванул халат на лекарской груди. На шнуре повис оберег — не гаддашев и не мехров, таких Беса не видела ни разу. Серебряный крест с прикрепленным к нему фигуркой.

Ахнула стоящая за Бесой баба. Кто-то взревел, осеняя себя охранным кругом. И волхв, перегнувшись через железные прутья, завизжал:

— Отступник! Выползень-старовер! В острог! До выяснения!

Палач намотал на кулак цепочку и дернул, бросив оберег под ноги.

Гаддашев язык, корчась, втянулся в тучи. На головы люду хлынули потоки мутной воды, и не было ни грома, ни блиставиц — только ровный шум потока. Беса вмиг вымокла до нитки. Огонек Хвата зашипел и упал в подставленную ладонь черным угольком.

— Бежим! — на ухо крикнул Даньша и первым принялся протискиваться сквозь толпу.

— Идем! — Полада отступила тоже. — Теперь ему ничем не помочь.

Беса мешкала, сжимая в кулаке уголек Хвата. Ей хотелось, чтобы Хорс заметил ее, встретился с ней взглядом. Но лекарь угрюмо глядел под ноги, где в грязи и крови поблескивал серебряный крест.

Глава 16. Великий черный волхв

— …и присуждается княжьим соизволением к смерти на колесе, поелику из-за зломыслия и лукавства причинил увечье, дабы извлечь людову соль до наступления кончины…

Зычный голос глашатая разносился над лобным местом. Собравшийся люд внимал, приоткрыв рты и осеняя себя охранными знаками. Лица серебрились в свете блиставиц.

— Великая княгиня, разве княжич не холодный был, когда его с постели поднимали? — тихо спросил тысяцкий. Вряд ли он сильно жалел приговоренного лекаря, но тяжелая думка из головы не выходила.

— Он и теперь не согрелся, — княгиня поджала губы, рассеянно трогая мокрые кудри Рогдая. — Видать, прочно лихо в сердечке засело. Так соколик?

Рогдай молчал. Глядел обесцвеченным взглядом вперед себя. На животе бугрился крестовидный, увитый нитками шрам.

— И все молчит, — вздохнула княгиня. — Что сделал с тобой, мое горюшко, этот злыдень? Вон, как осерчался Псоглавый Сварг, хлестнул огненной плетью, да все небушко разворотил. Ох, лихо…

Гладила Рогдая по плечам, спине. Княжич ласки сносил, не двигался, только порой шевелил белыми губами. Княгиня думала, молился, а на деле — повторял одно. Про хрустальные терема — небесные хоромы, про спящих богов и мир, однажды переломившийся посередке. О том спрашивали его великие китежские волхвы, окуривали травами, мазали колдовским зельем да кровью ягнят — только единожды поведал княжич, что видел на том свете, извергая слова, как воду, а после умолк и более не говорил.

С лобного места доносился людов гул. Кричал приговоренный лекарь, растянутый на колесе: кости ему уже переломили, хребет вывернули, да и оставили глядеть в треснутое небо. От непрерывно вспыхивающих блиставиц по всему терему ходили голубые сполохи. Воздух стал резким, холодным.

— Скорее бы вернулся светлый князь, — желал тысяцкий. — Долгонько нет. За первой пустельгою вторую послали — а ответной весточки не дождемся.

Рогдай думал:

«Нешто убили?».

Но страха не было, под ребрами сосала пустота.

— Коли убили, — будто читала его мысли княгиня, — по всей Тмуторокани огнеборцев пошлю, каждый куст обрыщут и каждый камень, а виновного найдут. Тогда колесование ирием покажется, своими руками ему людову соль вырву. Пусть только Рогдаюшко выправится.

Говорила и щурила блестящие холодом глаза, уверенная в своей силе и своем праве.

Волхвы продолжали подходить. От их пестрых одежд, от запаха разрыв-травы и чертополоха в голове поднималась муть. Рогдай хотел сказать: «Убери их всех, матушка». Хотел сказать: «Пусть их головы отсекут и