Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева

И все же давайте договоримся: между Кассаньяком и мной никогда не будет ничего похожего на любовь.

По дороге домой твердила: Поль де Кассаньяк, Поль де Кассаньяк, Поль де Кассаньяк…

Среда, 26 июля – четверг, 27 июля 1876 года

Сегодня утром наконец въехали в Берлин. Город произвел на меня чрезвычайно приятное впечатление; дома очень красивые.

Сегодня я не в состоянии написать ни слова. Я так возбуждена!

«Два чувства присущи самолюбивым и чутким натурам: крайняя восприимчивость к чужому мнению и острое горе, если это мнение несправедливо».

Пятница, 28 июля 1876 года

Берлин напоминает мне Флоренцию… Погодите! Это потому, что я приехала сюда с тетей, как во Флоренцию, и образ жизни у нас здесь такой же.

Прежде всего мы пошли в музей. Ничего подобного я от Пруссии не ожидала, не то по невежеству своему, не то от предубеждения. Как всегда, дольше всего меня удерживали статуи; мне кажется, что у меня есть еще одно чувство по сравнению с другими людьми – способность, специально направленная на понимание скульптуры.

В большом зале стоит статуя, которую я приняла за Аталанту, видя пару сандалий, которые, казалось, указывают на основное содержание, но на табличке написано, что это Психея. Психея ли, Аталанта, все равно, поразительно красивая и естественная статуя[51].

После греческих гипсовых слепков двинулись мы дальше. У меня уже устали глаза и притупилось восприятие, и египетский раздел я узнала только по этим торопливым и убегающим вдаль линиям, напоминающим круги на воде, когда в нее что-то упало.

Ничего нет ужаснее спутника, которому скучно все, что вас занимает. Тетя торопилась, скучала, ворчала. Правда, мы ходили по залам два часа. Очень интересно в историческом музее миниатюрных статуй; там есть еще старинные гравюры и миниатюрные портреты. Я это обожаю. Обожаю эти портреты: гляжу на них и в воображении пускаюсь в немыслимые путешествия, переношусь в любые эпохи, выдумываю характеры, приключения, драмы… Но довольно об этом.

Далее картины.

Нынешние времена – самые подходящие для приближения живописи к совершенству, искусства к идеалу.

Вначале были грубые линии, слишком яркие цвета, дурно сочетавшиеся между собой; под конец все свелось к мягкости, приближающейся уже к неразберихе. Что бы ни говорили и ни кричали, верного уподобления природе еще не было. Нужно закрыть глаза на все, что было между искусством, предшествовавшим великой эпохе, и современным искусством[52], и изучать только их.

Первое – это грубость, ослепительные цвета, резкие линии. Второе – мягкость, краски, словно перетекающие одна в другую и теряющие от этого в выразительности.

Теперь хорошо бы, так сказать, кончиком кисти снять слишком яркие краски со старых картин и перенести их на блеклые современные. Тогда получится совершенство. Есть еще совсем новый вид живописи, который состоит в том, чтобы писать пятнами. Это огромное заблуждение, хотя таким образом достигается некоторый эффект. В новых картинах не скомпонованы реальные предметы, такие как предметы обстановки и дома или церкви. Пренебрегают отделкой подробностей, и получается какая-то развращенность линий, все как бы чрезмерно растушевано (хотя растушевкой вовсе не пользуются); поэтому фигуры почти не выделяются и выглядят такими же безжизненными, как вещи, которыми они окружены, а вещам не хватает отчетливости; они расположены как-то случайно, им недостает неподвижности.

Что ж, моя милая, раз уж ты так ясно понимаешь, что именно нужно для полного совершенства… Не беспокойтесь, я буду работать, а главное – у меня получится!

Вернулась невероятно усталая; купила еще тридцать два томика английских книг, некоторые из них – переводы лучших немецких писателей.

– И здесь уже целая библиотека! – в ужасе возопила тетя.

Чем больше читаю, тем больше тянет к чтению, чем больше узнаю, тем больше обнаруживаю неизвестного. Я это говорю не в подражание древнему мудрецу. Я чувствую то, что говорю.

Я как Фауст. Сижу перед старинным немецким бюро, вокруг книги, тетради, свитки…

Где черт? Где Маргарита?[53] Увы, черт всегда при мне: моя сумасшедшая суетность – вот мой черт. Ох уж это ничем не оправданное честолюбие!

Бесполезный порыв к неведомой цели!

Всеми силами ненавижу золотую середину. Подавайте мне кипучую жизнь! Или полный покой.

Не знаю почему, но я совершенно разлюбила Антонелли; и не только разлюбила, но даже нисколько о нем не думаю, и все это мне как будто приснилось. Но меня влечет Рим, чувствую, что смогу учиться только там. Рим, шум и тишина, увеселения и мечтательность, свет и тень… Погодите: свет и тень… это ясно: где свет, там и тень и vice versa…[54] Нет! Решительно, я сама над собой потешаюсь! И есть за что. Хочу в Рим, в единственное место на земле, где могу исполнить свои замыслы, единственное, что дорого мне само по себе.

Берлинский музей прекрасен, богат, но разве он обязан этим Германии? Нет – Греции, Египту, Риму!

Нагляделась на все эти древности и села в карету, испытывая глубочайшее отвращение к нашему искусству, нашей архитектуре, нашим модам.

Если другие не поленятся проанализировать свои чувства по выходе из подобных заведений, окажется, что все думают так же, как я. Зачем же мне уподоблять себя другим?

Хоть я и не люблю сухости и материалистичности, присущих немцам, надо отдать им должное: они очень любезны, очень обязательны. Особенно мне нравится, каким уважением окружают они своих князей и свою историю. Это происходит оттого, что их не коснулась республиканская зараза.

Ничто не сравнится с идеальной республикой, но республика – как невинность: малейшее пятно ее уничтожает. А найдите-ка мне республику без пятен!

Нет, так жить невозможно: ужасная страна! Красивые дома, широкие улицы, но ничего для ума и воображения. По мне, последний городишко в Италии стоит Берлина.

Тетя спрашивает, сколько страниц я написала. Говорит, наверно, страниц сто.