На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Смолоду терплю, ваше сиятельство.

— Очень хорошо. Вот вы мне и отвечайте!

— Питания… Ваше сиятельство, питания…

— Я слышал, — солгал князь тут же, — что вы отстроили для голодающих отличную столовую?

Даже в потемках было видно, что чиновнику стало худо: он посерел, как солдатское сукно.

— Питания? — спросил он, и в воздухе вдруг сильно запахло.

— Вы что? — заорал Мышецкий. — Сдержаться не можете? Извольте оставить присутствие.

Повернулся к следующему:

— Что вы машете руками? Кто вы такой, сударь? И тот вдруг выпалил скороговоркой:

— Федор Арсакид, князь Аргутинский, князь Персии, Армении, Грузии, Всероссийской и Византийской империй, Храмский, Лорисский и Синаинский, князь Рюриковой крови!

Без передышки, даже не запнулся, окаянный. Сергей Яковлевич снова извлек «брульон». Про этого господина было сказано, что он уроженец Уренска, куда был сослан его родитель за участие в великосветском бандитизме (знаменитая шайка князей и графов «Бубновый валет», ограбление ювелиров). Сам же он с явными признаками мании величия.

— Выведите его! — распорядился Мышецкий. — Мне дураков не нужно. Дураков, да еще титулованных. Надо же так спятить.

Заключал собрание этого зверинца здоровенный детина. Еще молодой. Без мундира, в сюртучишке, в смазных сапожищах. Из-под ворота его выглядывала косоворотка. В руке же он держал палку, обожженную на костре, и Мышецкий произнес язвительно:

— С каких это пор чиновники представляются начальству, имея вместо шпаги дубину?

Ответ был таков:

— Я живу на окраине, ваше сиятельство. И мне шпагою от собак не отмахаться. Дубина-то — сподручнее.

«Что он — издевается?» — обозлился Мышецкий.

— При будничной форме, — начал князь, — следует носить мундирный фрак или же двубортный сюртук, под цвет коего и брюки. А вы…

— У меня нет формы, — ответил чиновник.

— Надобно завести.

— Но я беден, ваше сиятельство. А с обоза золотарей не наживешь чинов и палат каменных.

Сергей Яковлевич догадался, что перед ним тот самый санитарный инспектор, о котором говорил Ениколопов в больнице.

— Так вы и есть Борисяк?

— Да, князь. Честный сын честных родителей.

Мышецкий подался в сторону, говоря:

— Придется мне огорчить ваших честных родителей: вы уволены мною от службы.

— На основании?

— Третьего пункта…

И вдруг — впервые — раздался голос протеста:

— Не имеете права! Почему вы так лихо распоряжаетесь людскими судьбами? Как вам не стыдно, князь, а еще образованный человек. Носите на груди значок кандидата правоведения!..

— Не спорьте со мною!

— Нет, — уперся Борисяк, — я буду спорить. И я никуда не уйду отсюда. Почему вы меня выкидываете со службы? Разве вы успели узнать меня?.. Я буду стоять здесь до тех пор, пока справедливость не восторжествует!

— Тогда и стойте. — Мышецкий повернулся к чиновникам: — Уважаемые господа, вы остаетесь служить со мною. Отставленные уволены мною на основании третьего параграфа статьи восемьсот тридцать восьмой гражданского устава…

Борисяк громко выкрикнул:

— Не старайтесь прикрыться законностью!

— Надеюсь, господа, — будто не слыша, продолжал Мышецкий, — что совместными усилиями мы приведем губернию в должный порядок…

Чиновники расходились. Борисяк оставался один в пустом зале. Его зычный голос еще долго слышался Мышецкому, пока он спускался по лестнице. Губернский архитектор, стоя на крыльце, поджидал вице-губернатора.

— У меня вопрос к вашему сиятельству, — сказал он. — Как вы относитесь к Ренессансу?

Мышецкий сел в коляску, закинул над собою кожаный верх.

— Это очень печально, — ответил он, — но с сегодняшнего дня мне нет никакого дела до Ренессанса!..

Дома, раздеваясь в передней, Мышецкий заметил большой ящик, туго набитый чаем. Внутри лежали цибики, обтянутые шкурой, шерстью внутрь (китайская упаковка). По диагонали ящика шла броская надпись: «Иконниковы — отец и сын».

— Кто принес?

Ему ответили, что вот, мол, старик Иконников оказался столь любезен, что сразу же поздравил его с приездом.

— Запаковать обратно! Кто смел принимать подарки? И отнести Иконникову на дом — немедля, сейчас же!..

Прошел в отведенную для него комнату, с трудом разделся. Уже засыпал, когда в стенку осторожно постучали и он услышал голос Саны:

— Сергей Яковлевич, а мы с вами соседи!

Так закончился для него первый день, проведенный в Уренской губернии. Всю ночь ему снилась игра в рулетку.

1

До полудня в губернии ничего не произошло…

Согласно полицейской справке, убитых в Уренске за прошедшую ночь не было, ограблено только пятеро. Мясо на базаре продается в пятачок фунт, десяток яиц за гривенник. В числе лиц, приехавших с утренним поездом, не значится ни одного, кто был бы достоин внимания со стороны власть имущих.

Мышецкий с удовольствием вспомнил:

И уж отечества призванье

Гремит нам: «Шествуйте, сыны!..»

Огурцов боком, вдоль стенки, втерся в кабинет и доложил, что отставленный вчера от службы санитарный инспектор Савва Борисяк сдержал свое слово и не покинул присутствия.

— Что-с? — поразился Мышецкий. — Так и простоял всю ночь?

— Хохол-то упрямый, ваше сиятельство.

— Зовите городового, — велел Сергей Яковлевич. — Пусть он его выведет…

Стороною Мышецкий пытался выяснить для себя, каким образом в Уренске собрался этот чиновный зверинец. И — по выяснении — перестал удивляться. Россия вышвырнула их со службы как жуликов, но Сибирь не приняла их — как дураков (Сибирь ведь любит светлый, энергичный ум). Вот и получилось, что они застряли здесь, приворовались один к другому и желают только одного: чтобы их не тревожили! Мало того, эти чиновные помои просто выплескивались в Уренскую губернию, как в грязную лохань, в которую все сливать можно…

«Без працы не бенды кололацы», — утешился Мышецкий.

События начали развиваться в губернии с полудня, когда к присутствию со звоном подкатила роскошная коляска на резиновых шинах. Сергей Яковлевич видел в окне, как вышла из нее моложавая дама и, подобрав пышный турнюр платья, уверенно поднялась на крыльцо.

На вопрос Мышецкого, кто это, Огурцов ответил:

— О-о, разве же вы не знаете? Это же Конкордия Ивановна, та самая — Монахтина!