Нечестивый Консульт - Р. Скотт Бэккер

Невзирая на усталость, спутники, хоть и не испытывая никакого желания разгадывать загадки, поневоле задумались, откуда взялась вся эта птичья орда. Ветер колыхал плотно росшие у их ног травы, хлопая спутанной порослью скраба и сумаха, словно пыльными одеялами.

Акхеймион вскрикнул первым, ибо взгляд его случайно уловил это, а затем он уже видел их повсюду – неисчислимые туши, забившие устье. Целые гниющие плоты из застрявших на мелководье разбухших, колыхающихся тел, источающих в воды Привязи потоки разлагающегося жира. Простёршиеся до горизонта бесконечные множества, заполняющие глубины, втягивающиеся в завихрения размером с города – чудовищные круговороты из пропитанного влагой и разорванного в клочья мяса.

Старый волшебник так и сел, взгляд его дрожал от волнения. Мимара медленно опустилась рядом с ним на колени. Её взгляд, даже вроде бы остановившись на нём, поневоле тянулся к открывшемуся зрелищу. Блуждающее облачко заслонило солнце, и изменившееся освещение позволило увидеть ободранные лица утопленников, а также изредка встречающиеся среди них бородатые человеческие физиономии и одетые тела, покачивающиеся среди по-рыбьему белёсых масс.

Акхеймион ошарашенно таращился на девушку.

– Келлхус… он… кажется, нашёл способ… способ уничтожить Орду… – Он почесал голову, взгляд его всё ещё метался. – Возле Даглиаш. Да-да… Помнишь то чёрное облако, что мы видели на горизонте, когда покидали Ишуаль. Это могло случиться у Даглиаш… причина этого.

Она моргнула, и её взгляд, наконец, сосредоточился на нём.

– Не понимаю.

Прежние соображения быстро всплыли в его памяти.

– Река Сурса впадает в северную часть Туманного моря. Она должна была остановить шранков в тот момент, когда Ордалия оказалась на подступах к Даглиаш. У Келлхуса не было иного выбора, кроме как сразиться со всей Ордой целиком… и найти способ одолеть её.

Оглянувшись, Мимара бросила короткий взгляд на бесконечные пространства, забитые дохлятиной. В какой-то момент она даже начала теребить кончиками пальцев чешуйки своего шеорского доспеха, потирая живот.

– Значит, это Орда…

– А чем ещё, по-твоему, это может быть?

Она посмотрела на него гораздо пристальнее, чем это могло бы ему понравиться.

– Значит, мой отчим уже на пути к Голготтерату.

Стиснув зубы, он кивнул. Им нужно́ кирри, подумал он. Им нужно спешить.

Миру приходит конец.

– Я могу перенести тебя через протоку… – начал он, терзаясь предощущением старых и неразрешимых противоречий. Он едва не рыдал, глядя на неё, одетую в гнилые шкуры и тряпки, на её спутанные, обрезанные волосы, её глаза, сверкающие безумием с овала замаранного лица…

Находящуюся в тягости. Носящую дитя – его дитя!

– Но тебе придётся отказаться от этих проклятых безделушек.

Обида, нанесённая ответными словами, его потрясла.

– Они таковы для тебя лишь потому, – сказала она, – что ты сам проклят.

Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Голготтерат

Четыреста лошадей были забиты на мясо той ночью, многие из них весьма жестоко – так что стражу за стражей лошадиные крики пронзали и рвали на части темноту. Множество людей, будто опьянев, пустились в пляс, подражая этим воплям и изощряясь в нелепых пародиях, особенно те из них, кому пришлось пожертвовать собственным животным. Лишь колдовские огни пылали в ту ночь, ибо несмотря на то, что братоубийственная резня всё так же продолжалась, сжигание вещей оказалось под запретом. Судьи шествовали среди них, одновременно и требуя соблюдения благочестивых обрядов, и призывая к празднеству. Рога торчали, воткнутые в горизонт, словно какой-то нечестивый изогнутый Гвоздь, пронзивший истерзанное лоно Эарвы, ядовитый шип, напитавший своей заразой всю историю и древние сказания, – шип, что им надлежало выдернуть. Но, невзирая на всё их фанатичное рвение и пыл, сами Судьи казались какими-то неубедительными и даже лживыми. Лошадиная плоть не могла утолить терзавший людей голод, ибо казалась холодной, даже когда шипела от кипящего жира, а куски её застревали в горле, будто комки сырой глины, ложась в желудки пустым, лишь только досаждающим грузом. Всю ночь, к ужасу тех, кто наблюдал за этим со стороны, тысячи людей выворачивало их вечерней трапезой.

Однако же той ночью лишь немногих попытались покалечить или убить. Хотя безнадёжный, угрюмый голод занимал их мысли в большей степени, чем что-либо ещё, мужам Ордалии при этом стало намного сложнее сосредоточиться на какой-то конкретной цели. Хотя стража и сделалась гораздо менее бдительной, жажда воинов пожирать и поглощать оказалась разбавленной множеством иных нечестивых желаний. Обряды и церемонии крошились, как хлеб, рассыпались, словно песок. Мучаясь тошнотой от съеденной конины, несметное число воинов искало уединения, а не собраний и сборищ. Скорчившиеся и терзающиеся где-то во тьме своими скорбями, издающие сдавленное рычание, изводящиеся мыслями о Мясе, они одновременно испытывали и неподдельный экстаз, и подлинный ужас…

Гвоздь Небес сверкал в безоблачной выси над их головами, омывая разгромленные шатры и палатки своим яростным светом, казавшимся ещё более зловещим в том, не имеющем стен и границ склепе, каковым являлась Агонгорея.

Рога сияли ртутным блеском на темнеющем горизонте – устремлённый в небеса мерцающий серп, к которому будто бы сходились все границы и направления, и его столь же тускло переливающийся, но словно слегка склонившийся к земле брат-близнец.

* * *

– Как ты не видишь этого, дядюшка? Этот голод не что иное, как Кратчайший Путь…

Экзальт-генерал ошеломлённо уставился на Кайютаса. Священные гобелены смутно проступали среди теней, словно целое сборище соглядатаев. Когда же цветущее и благоуханное прибежище его Господина и Пророка сделалось вонючим, пропитавшимся по́том обиталищем мужеложца?

– Отчего мы торгуем богами, будто специями? – продолжал давить имперский принц. – Почему философы неустанно оспаривают всё абстрактное? Плоть, дядюшка, – он шлёпнул себя по обнажённому бедру, – именно в мясе коренится всякая наша мера. Блаженство потворствовать, противостоящее блаженству отвергать, – и то и другое пребывает в нашей плоти! Как ты не видишь?

Ведь отшельник в конечном счёте ничем не отличается от безумного вольнодумца – и тот и другой просто слабаки, не решившиеся сражаться во имя империи и вынужденные изощряться в поисках иного пути к подобию власти.