Домой приведет тебя дьявол - Габино Иглесиас

Дон Васкес. Он и есть дьявол. Не приноси мне больше его денег. Мне не нравится, что он делает со своими людьми… или с этой ведьмой, что у него теперь. Он плохая новость, и тебе следует это знать. Люди, которых он приближает к себе, долго не живут. Ese hombre hace tratos con El Chamuco. Tiene un infierno negro donde debería tener el corazо́n[121]. Я делаю это только ради тебя. Espero que tengas eso muy claro[122].

– Я тебя понял, Соня. Esta es la última vez que te pido algo para Vázquez[123]. Даю слово. Te lo prometo[124].

Соня вздохнула. Вздох перешел в мокротный кашель, который еще сильнее согнул ее. Из ее груди доносились хрипы, как из старой машины, из которой водитель хочет выжать восемьдесят миль на шоссе, притом что багажник у него набит камнями.

Когда кашель стих, Соня прочистила горло и сказала:

– Osvaldito, tráeme las cosas[125].

Громадный мужик положил руки на колени и с кряхтением встал. Он был выше меня на добрый фут. Мы с Хуанкой посторонились, когда Освальдито, вобрав в себя свой громадный живот, протискивался мимо. Он подобрал плечи и нагнулся, чтобы пройти через дверь.

Соня подошла к изголовью кровати, чуть-чуть приподняла матрас и вытащила из-под него белый полиэтиленовый пакет, потом засунула в него руку и достала бело-голубой кусок ткани. Ткань эта напомнила мне лоскуты материи, какие кладут на пол богатые люди, чтобы их любимый щенок мог посрать в доме, а не бегать на улицу.

Соня действовала с быстротой и ловкостью, отвечавшими юности ее глаз, а не дряхлости тела. Она подошла к изножию кровати с лоскутом в левой руке, правой свела ноги парнишки вместе и подняла их. Его ноги двигались скорее как прутики, чем как человеческие конечности, и теперь я ясно увидел, что на левой ноге у него отсутствует мизинец и следующий за ним палец. А на правой его ноге остался только большой палец.

Соня снова залезла рукой в пакет и вытащила оттуда марлю и белый пакетик с синими буквами на нем, положила его на кровать. «Куик Клот». Средство, останавливающее кровотечение.

Толстяк вернулся, делая неспешные шаги. Дышал он так, словно пробежал десять миль по техасской жаре. Он подошел к Соне и вручил ей огромную спортивную сумку с безобразным цветочным рисунком, напомнившим мне обитый пластиком диван, который мы с мамой притащили с обочины дороги в те времена, когда жили в трейлер-парке в Хьюстоне. Этот треклятый диван не пролезал в дверь, и потому моя мать поставила его у боковины трейлера. Он быстро сгнил. Я часто кидал камни в крыс, которые поселились в нем.

Соня поставила сумку с цветочным рисунком на пол и залезла внутрь, на сей раз обеими руками, и вытащила изнутри что-то длинное и красное. Когда она выпрямилась, в руках у нее был болторез.

– Что тут за херня происходит? – этот вопрос сорвался с моего языка, прежде чем я понял, что говорю. У меня в голове не было ни одного сценария, в котором сочетание болторезов и медицинских принадлежностей может означать что-то хорошее, в особенности в маленькой темной комнате в обшарпанном доме с жирным ублюдком, который держит «узи» в громадных руках.

Хуанка положил руку на мое плечо.

– Расслабься, чувак. Мы всего лишь получаем то, что нужно Дону Васкесу. Это не займет много времени. Мы через секунду уберемся отсюда.

– Но…

Хуанка сжал мое плечо. Сильно сжал. Его глаза широко раскрылись, их белки выражали безмолвное остережение.

– Cálmate[126], – сказал он.

Он произнес это слово тремя отдельными слогами. Cál-ma-te. Это говорило о чем-то большем, чем призыв к спокойствию. Это было предупреждение, завернутое в обещание насилия.

Голос у меня в голове шептал: «Нет, черт, нет, черт, нет, черт», но я стоял как идиот, безмолвный свидетель разворачивающегося кошмара.

Соня кивнула, и Освальдито поднялся, прокряхтев еще раз, и подошел к кровати. Он ухватил парнишку за ноги, положил их себе на предплечье, прижал к своему животу, словно уложил в колыбельку. Он проделал все это, не выпуская «узи» из рук.

Соня вытащила проспиртованную салфетку и принялась протирать ею болторез, особенно усердно в конце черных режущих губок. Потом она положила болторез, протерла свои руки и стопу парнишки.

Глаза парнишки были пусты. Что-то хрустнуло у меня в груди. Он не шевелился, только его грудная клетка совершала ритмичные движения. Я позволил моим глазам снова пройтись по собранию шрамов на его теле, отметить отсутствующие части этого тела, попытался понять.

Соня ухватила третий палец на левой ноге парнишки (впрочем, палец на самом деле был первый, потому что два других отсутствовали), оттянула его. Потом взяла болторез, поднесла под ногу, затем засунула палец в металлический V-образный зев приспособления.

– Какого…

Освальдито посмотрел прямо на меня. Его глаза были темные пруды ненависти, его взгляд предупреждал: держи рот на замке. Ствол «узи» тоже смотрел на меня. И я снова проглотил слова.

– Agárrale bien las piernas, Osvaldito, que voy a hacer fuerza[127], – сказала Соня.

Толстяк немного наклонился и перехватил ноги парнишки, а Соня тем временем надавила на рукояти болтореза, которые сблизились, но не до конца. Губки почти сомкнулись на пальце, вонзились в кожу.

Соня вздохнула, перехватила рукояти, и надавила на верхнюю. Губки сошлись еще больше.

Потом раздался громкий хруст, губки врезались в кожу мальчика и сошлись полностью.

Палец упал на лоскут материи, а за ним полилась струйка крови.

Желчь подступила к моему горлу.

Соня убрала болторез от ног мальчика.

Одно мгновение на месте отрезанного пальца оставался тонкий кружочек кости и хрящей, но тут же на этом месте расцвела кровь, окрасила все, новая рана обильно истекала кровью.

И в этот момент парнишка прореагировал.

Его глаза стали такими большими, что, казалось, сейчас вылезут из глазниц. На шее и висках проступили вены. Его усохшие руки напряглись, дернулись, начали вспархивать отчаянными, короткими движениями раненой птицы, смотрящей в рот хищника.

Наконец паренек открыл рот, и из его горла вырвался звук, похожий на тянущееся «н», но до вопля ему было далеко. Он еще немного подергал конечностями, словно пытаясь разморозить себя, развернуть тело, чтобы побороть боль.

Я заглянул в его рот. Зубов в нем не было. Его язык был покрытым шрамами комком, подергивающимся между деснами. Я отвернулся, посмотрел на кресты на стенах, Освальдито тем временем продолжал держать ноги мальчика, кровь капала на лоскут аритмичной песней боли.

Соня закончила протирать