Столетняя война - Жан Фавье

Самый заурядный набег ставил перед англичанами интендантские проблемы, несоизмеримые с возможностями того времени. На фуражиров жаловались, но можно представить себе, с каким трудом они находили каждый вечер солому для коней или отыскивали пастбища, недостатки которых не вызвали бы гнева маршалов и ропота капитанов. Разместить триста бойцов в деревне было на грани возможного, а расселить три тысячи в течение трех дней — почти подвиг. Накануне Пуатье, в 1356 г., англо-гасконской армии Черного принца грозил настоящий голод.

Английские агрессоры страдали и от другой проблемы — ремонтировки. Ведь война буквально пожирала коней. Даже когда их не убивали. Если боевой конь (coursier) вез рыцаря до сражения, он прежде времени выходил из строя, а уставшее животное подвергало опасности всадника, который вовремя не сменил его. Этих боевых коней, лучших английских или итальянских скакунов, нормандских или фламандских иноходцев и даже испанских хинетес[23]немыслимо было вьючить багажом, нагружать на них доспехи, питье и провизию. Для этого использовались ронсены (roncins), вьючные животные (sommiers), хорошие крупные лошади, непригодные для боевых операций, но способные день за днем везти самый необходимый багаж, который не оставишь в подводах. А ведь нужны были и животные, чтобы тащить подводы…

В начале кампании не было такого воина, который бы не имел двух-трех лошадей. Рыцарь предпочитал, чтобы их было четыре-пять. И от принца, который его нанял, он, очевидно, ожидал, чтобы ему «ремонтировали» коней, павших во время службы. Это в первую голову было не только финансовой проблемой, но и технической: денежная «ремонтировка» не возвращала коня, который был необходим, но которого иногда было невозможно найти в местности, пустевшей с приближением солдат. Трудности армии, пересекающей вражескую страну, в этом проявлялись особо тяжело. Французы часто понимали это в Бретани, англичане испытывали на себе с тех пор, как покинули Гасконь.

Зато Эдуард III обладал преимуществом, которого ни он, ни его противник в начале войны, несомненно, не сознавали: лишь его пехота была эффективной. Пехота короля Франции состояла из сержантов, кое-как наученных обращаться с длинным ножом, и была усилена несколькими профессиональными арбалетчиками, в основном генуэзцами. Эти арбалетчики, возможно, и были мастерами точной и мощной стрельбы, замечательно подходившей для осад, но их оружие было тяжелым, и маневр они совершали медленно. А английская армия уже была сильна несокрушимыми валлийскими кутилье и копейщиками, при массированном ударе грозными для вражеских конников. Прежде всего она отдавала предпочтение луку, оружию не слишком прицельному, стрелы которого никогда не пронзят сталь доспеха, но скорострельному — три стрелы против одного арбалетного «болта» — и легкому, что давало возможность любых тактических маневров. Именно английские лучники как при Креси, так и при Пуатье будут валить с ног коней французской армии, попавшей под дождь стрел.

И потом, с тех пор, как Филипп VI отказался от мысли пересечь Ла-Манш, чего он мог пожелать, когда его шотландские союзники были сильны, англичане обладали инициативой.

Инициатива означала прежде всего возможность рассчитывать время своих действий. Посеять за несколько недель ужас от Котантена до Кале, даже если для этого надо было перевезти людей и коней, стоило дешевле, чем привести в состояние обороны сотни крепостей, даже не зная, окажутся ли они на пути набега. Содержание гарнизона, тяжелейшая составная часть военных расходов, было делом обороняющегося, а не возможного агрессора. Подсчитано, что в 1371 г. один-единственный гарнизон в Кале поглотил шестую часть валового дохода короля Англии. Но у англичан Кале был один, а у французов таких Кале — сотня.

Филипп VI, таким образом, был вынужден постоянно подстраховываться. Он разорял себя и свои города расходами на восстановление и содержание замков и укрепленных городских стен, на организацию системы охраны и дозоров, на жалованье гарнизонам, которые надо было содержать круглый год. Эдуард III же тратил деньги только тогда, когда переходил в нападение, кроме как на границе Гиени. Его дальний преемник Генрих VI узнает цену завоеваниям, когда должен будет в свою очередь за счет английских податных, подобно французам, защищать свою треть Франции от Жанны д'Арк и Ришмона.

И все это ложилось бременем на города: стоимость обороны разобщала жителей. Каждый хотел, чтобы общая городская стена могла выдержать осаду, но ожидал, что ее укрепят за счет соседа. Внутри каждой городской коммуны вопрос стены приводил к столкновению, в котором принимали участие люди короля, герцога или графа, если таковой имелся, и во многих случаях люди епископа. Начинались тяжбы, кому следует руководить работой, а кому ее оплачивать. Король и его юстиция выступали в роли арбитров, но арбитров пристрастных, и их арбитраж только усиливал недовольство.

Таким образом, война требовала еще больше денег, чем мир. Поскольку домениальных и феодальных доходов короля хватить не могло бы, это были деньги податных людей. Помимо военных затрат сам по себе конфликт служил оправданием для взимания налогов.

Для короля Англии эта процедура была простой и зафиксированной с начала царствования Генриха III, уже более века тому назад. Король запрашивает, парламент голосует. Если только у депутатов палаты общин не возникнет чувства, что запрос чрезмерен, если они не обусловят свое «вотирование» требованиями неприемлемых политических уступок, если не сочтут, что страна достаточно угнетена уже установленными налогами… А ведь налоговое бремя непрестанно тяготило Англию. Надо было оплачивать войну в Аквитании и нескончаемую шотландскую войну. Надо было оплачивать дипломатию стерлинга, посредством которой со времен Эдуарда I Англия заключала на материке те непрочные союзы, которые часто избавляли ее от необходимости военного вмешательства, но существовали только, пока продолжались выплаты.

Добавим колоссальную упущенную выгоду, которую английской экономике приносила «шерстяная война» против ремесленников Фландрии. Ведь то, что в промышленных городах было безработицей, на скотоводческих землях оборачивалось затовариванием. Придушить фламандское сукноделие, убеждая города Фландрии, что им выгодней перейти в английский лагерь, означало завоевать новые рынки — едва не задушив собственный.

Конечно, уже был итальянский рынок. Караванов, приходящих из Венеции, Генуи и Пизы, хватало, чтобы снабжать молодую суконную промышленность Тосканы и Ломбардии. Но это далеко не компенсировало прибыль, недополученную во Фландрии, и в 1336 г. одновременно обрушились один из постоянных доходов короля — «кутюма» на экспорт шерсти[24]— и платежеспособность всех, кто жил за счет шерсти, будь то скотоводы или купцы.

Эдуард III был вынужден прибегать все к новым уловкам, дававшим крайне скудный доход. Так, идея конфисковать всю шерсть, готовую для экспорта, быстро оказалась несостоятельной: учредив в Брабанте, в Антверпене, новый «этап» для распределения шерсти на материке, король полагал, что сумеет вести дела лучше своих купцов. Вскоре ему пришлось идти на попятную. В таком случае надо было занимать. Две крупных флорентийских компании, Барди и Перуцци, сочли выгодным одолжить английскому королю значительные суммы; кредиты гасились за счет новых займов. В ближайшем будущем они приобрели некоторые коммерческие привилегии, которые, естественно, вызывали зависть. Чего не сделаешь ради нескольких тысяч мешков шерсти? Через пять лет, не сумев добиться возвращения долгов, Барди и Перуцци обанкротятся.