Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки - Мэрилин Монро - Эндрю О'Хоган

— Может, это и ваша проблема, доктор Крис.

Умничка!

И что же сделала аналитик, дочь великого педиатра Оскара Рие, подруга детства Анны Фрейд и пациентка самого Фрейда, что сделала она в ответ на замечание моей хозяйки? Поправила карандаши в стакане, подошла к окну, приподняла деревянные жалюзи и переложила индийскую подушечку с одного края дивана на другой. Затем повернулась к нам с безмятежной улыбкой на устах и стала цитировать книгу, что лежала раскрытой на ее письменном столе.

— «Начать хотелось бы с одного конкретного случая из моей практики», — прочитала она.

Мэрилин незаметно стиснула меня в руках. Люди часто поступают так со своими животными: обнимают их, хотя на самом деле обнимают самих себя.

— «Речь пойдет о небольшой группе людей, — продолжала доктор Крис, — чей биографический образ собственного «я» представляет собой особенно тугой узел и включает все периоды жизни, начиная с раннего детства. Личная история — не только существенная часть их представлений о себе, что вполне предсказуемо, но и ценная собственность, которой они очень дорожат».

Мэрилин встала, посадила меня в кресло, а сама взяла со стола черный парик и очки. Доктор Крис с напором продолжила:

— «Подобная привязанность означает, что их автобиографический образ формируется под влиянием важных и бережно хранимых детских фантазий».

— Джон Хьюстон снимает фильм про Фрейда, — сказала моя хозяйка, надевая пальто. — Он хочет взять меня на роль Сесилии, прототипом которой стала Анна О. Как по-вашему, стоит попробовать?

— Нет, не стоит, — без промедлений ответила доктор Крис. — Ужасная затея, выбросьте ее из головы.

— Убедительный аргумент[24].

К тому времени доктор Крис уже вернулась к столу. Она подняла глаза от книги.

— Хотите закончить пораньше?

— Да, мне еще работать.

— Хорошо, Мэрилин. — Она продолжила читать вслух из книги: — «Образ жизни пациента лучше всего рассматривать как частичное воспроизведение подавляемых детских фантазий, нашедших пристанище в его автобиографических конструктах».

— «Пристанище» — хорошо сказано, — проговорила Мэрилин.

Мы вышли в вестибюль, и, пока ждали лифт, нас окатило внезапным холодом из парка. Завтра вернется снег. Мне захотелось очутиться в Нью-Йорке задолго до появления зданий, машин, современных художников и дорогих мозгоправов, во времена голландских монет и одиноких кораблей в порту. Мэрилин беззвучно произнесла еще несколько строчек из монолога, промокнула платком глаза и засмеялась. Она сунула меня под пальто, и мы стали ждать лифт, а в кабинете доктора Крис уже заиграла музыка.

Если приключения — это стихия бродяги, то движение — его кислород. В тот день я носился, прыгал, катался по земле, стоял на задних лапках, гавкал до хрипоты и бегал до полусмерти за нищими, такси и дирижаблями с надписью «Эссо». Днем я занимался поисками новых глаголов, пока актеры на Сорок четвертой улице приглаживали волосы и мечтали стать Марлоном Брандо. Об актерах можно сказать многое: они показывают людям их истинную сущность, но мало кому действительно под силу эта задача. Я помню картинку: миссис Хиггенс на кухне Чарльстона ставит колокольчики в желтую вазу. Всякий раз, думая об актерском гении, я представляю себе эти цветы: колокольчики были вполне настоящими, даже мокрыми от росы, но в том доме они будто бы ждали часа, когда превратятся в искусство, а на это уходили недели. Наконец краска на полотне просыхала, а от самих колокольчиков уже ничего не оставалось. Так и молодым актерам для создания чего-то постоянного и вечного приходится жертвовать всем, что у них есть.

В Америке тех лет подъем личности, индивидуальности ощущался как событие исторических масштабов. Во многом это история и моей жизни. Все эти молодые актеры, как и я, приехали из других стран, но их голоса со временем приобретали современное американское звучание, сливались друг с другом и формировали новые взгляды на пространство, секс, деньги и искусство. Мистер Страсберг наполнил здание переоборудованной церкви на Сорок четвертой улице воспоминаниями о Московском художественном академическом театре. Мистеру Страсбергу все казалось глубоко личным, и в его глазах до сих пор стояла скорбь по брату Залмону, который умер от гриппа в 1918-м. В коридорах переоборудованной церкви на Сорок четвертой улице звенели новые, полные оптимизма голоса сыновей и дочерей других стран. Они обрели свою землю и свои истоки. Они стали американцами. В тех коридорах — и прочих, подобных им, — я слышал, как эти напористые голоса подкрепляют собой великую традицию. И должен сказать, чувствовал себя частью напора.

То был голос Измаила, призывающего на помощь Божью ярость; голос Уолта Уитмена, воспевающего себя и большую дорогу; голос Фицджеральда, щебечущего благозвучные истины духу времени; голос Гертруды Стайн и Багза Банни, вытаскивающего хохмы из шляпы; мистера Эда, говорящего коня, который впервые появился на телевидении в 1961-м и оставил отпечатки своих копыт на длинной колее американской риторики; Гека Финна и Стюарта Литла, Элвиса Пресли и Эмили Дикинсон, Холдена Колфилда и канарейки Твити, Сэла Парадайза и Нила Кэссиди, Даффи Дака, Гарольда Арлена, Джона Кеннеди и Оги Марча. Американцы от рождения. Громкоголосые. Нам, троцкистам, неприятно это признавать, но именно Америка — любимая, золотая, инфантильная Америка — объединила хроники личных амбиций с мифом о коллективном сознании и создала гимн, о да, гимн будущему, гимн человеческому духу и бескрайним просторам. В нем пелось о надежде. Миллионы живых созданий закрывали ночью глаза, гадая, проснутся ли они завтра утром. «Холодная война» оказала волшебное действие. Она привела нас к осознанию жизненной ценности каждого дня в контексте взаимногарантированного уничтожения. И некоторые из нас обрели голос — там, на самой вершине катастрофы. Я видел ее искривленные очертания и теперь добавляю свой лай к ее рытвинам и расселинам. Стоя в том коридоре, я осознал, что в американский характер просочилась новая идея: она была антигомеровской, она сообщала неотложность нашим странствиям. Идея звучала так: домой мы уже не вернемся.

Мистер Страсберг вошел в репетиционный зал. Вот он, гуру, волшебник, старый мультяшный котяра. Его беспокоила собственная женственность, и, возможно, именно поэтому он часто изъяснялся стихами, но втайне читал Колетт и при любом удобном случае старался думать по-кошачьи. Его ученики — ликующие, задыхающиеся и полные надежд — расселись по рядам и стали разглядывать усатое лицо Страсберга. «О чем он думает в эти секунды, перед тем как заговорить?» — гадали они. Я отвечу, можно? Его мысли покатились ко мне, точно новенький блестящий четвертак по прорезиненному полу. Он думал о Кики-ля-Дусетт, кошке Колетт, которая бродила по квартире с зелеными стенами на рю де Курсель, раскладывая изящные кучки по паркетному полу. Атмосфера в той парижской квартире, вспоминал потом Страсберг, была сложной, горькой. Мучительной[25]. Когда Ли хотел почувствовать глубокомысленное умиротворение, он пытался вспомнить снег над Парижем в последний день 1908 года. Ему на ум приходили строчки из письма Колетт, в которых она рассказывала о падающем снеге, похожем на «шениловый занавес, пушистый и ванильный на вкус». Вот о чем думал мистер Страсберг, оглядывая молодых людей, собравшихся в Актерской студии. За мной присматривал приятный джентльмен по имени Кевин Маккарти. Я сидел у него на коленях и смотрел, как мистер Страсберг начинает свое обращение к ученикам: его глаза восторженно поднялись к потолку, а последняя мысль умолкла — мысль о Колетт и двух ее питомицах, играющих под парижским снегом, «точно три безумные женщины на безлюдных улицах города».