Флаги осени - Павел Васильевич Крусанов

тем не менее, за пределы его не стекая. Ничего подобного Егору прежде видеть не доводилось. Он протянул было руку к струящейся завесе, но тут же в приступе леденящей тревоги её отдёрнул. С опозданием устыдился собственного малодушия – «всё неизвестное кажется нам опасным», – однако повторять попытку не стал, поскольку теперь действие выглядело бы надуманным. Потом Егор сдвинулся вбок и обнаружил, что сияющее отражённым светом драпри пропало. Вернулся на прежнее место – вот оно, тут как тут. Занавесь оказалась практически плоской и с ребра совершенно не видной. Егор, охваченный странным, переполняющим его и уже почти неуправляемым возбуждением, опять протянул руку, и ладонь, объятая на миг зеленоватым сиянием, прошла сквозь марево беспрепятственно. Холодное дуновение быстро просвистело сквозь тело Егора, колыхнувшись напоследок в мозгу лёгким головокружением.

– Что за чёрт? – встряхнулся он. – Что это?

– Душ Ставрогина, – тоже с заметным волнением в голосе ответил сверху Тарарам и, не уточняя, распорядился: – Я подсвечу, а ты, давай, обойди вокруг. Ну, там, осмотри, замерь – опиши, так сказать, явление…

– Как описать?

– Как первооткрыватель. Как Пётр Кузьмич Козлов описывал Монголию и Кам. С естественнонаучной точки зрения. Размер, форма и так далее. Ну, или вот, скажем, как грудь женскую. Знаешь, бывает, она как студень – её пальцем тронешь, она колышется. А бывает – маленькая, тугая и жирная, точно у нерожавшей свинки. А ещё бывает – красивая и упругая, как у Катеньки. Или вялая и пустая, будто тряпочка, будто вывернутый карман на джинсах… – Похоже, Тарарам знал, о чём говорил. – Давай, словом, действуй, а то у меня нервы ни к чёрту…

Поколебавшись, Егор приступил к делу.

Минут через семь выяснилось: в свете направленного под определённым углом на объект луча фонарика, тот (объект) представляет собой прозрачное, беспрепятственно проницаемое, зеленоватое вздутие пустоты, внутреннее воспаление пространства, невещественной субстанции линзовидное тело (слегка расширенное в середине и сходящее на нет к краям), ориентированное вертикально вдоль зала и по форме представляющее собой овал (или эллипс – Егор точно не помнил, что есть что) порядка двух метров по большой оси и полутора по малой. Верхний край большой оси находится под потолком (кажется, немного его не касаясь), другой расположен на высоте около двух метров над полом. Вблизи объекта возникает чувство беспокойства, деятельного волнения без ощутимой негативной окраски (позитивное возбуждение, как у доброго пьяницы в предвкушении рюмки), при этом заметно упорядочивается мысленная активность, проявляющаяся в роении идей на фоне уверенности в возможности и даже необходимости их осуществления. Прямой контакт с объектом, произведённый посредством сквозного проницания его кистью руки, вызывает в организме реакцию скорее психического, нежели физического свойства, выражающуюся в непродолжительном ощущении лёгкости, головокружительного парения, связанного с переживанием чувства «заднего хода» – будто бы кровь в жилах разом двинулась вспять. Вот, собственно, и всё. Замеры иных характеристик подручными средствами сделать не удалось.

В довершение обследования Егор отметил на полу прихваченным Ромой специально для такого дела кусочком мела положение висящего над ним объекта – на чёрных досках осталась полутораметровая белая черта.

– Почему «душ Ставрогина»? – спросил Егор. – Насколько мне известно, «Бесов» Достоевский писал в Дрездене. Уж если привязываться к месту и фигуре Фёдора Михайловича, тогда – душ Смердякова или Карамазова. Да и жил он не в подвале, а там, наверху. – Егор ткнул указательным пальцем в потолок.

– Душ Ставрогина – лучше. Николай Всеволодович такой резкий был, загадочный, с хюбрисом. Хотя это несущественно. Включи свет. – Тарарам перевёл луч фонарика на тумблеры возле входных дверей. – Суть в том, что этот зелёный язык – жало иного мира. Ну, или, если угодно – его грыжа. И влезть этой штуке сюда позволили мы – напряжением, волей и страстью нашего реального театра. Точно так же напряжением своего необычайного душегорения мог пробить дыру в броне реальности и Достоевский. И пробивал. В Дрездене, на Столярном, в Старой Руссе и здесь, на Ямской. Везде пробивал, где только запускал свой богоданный моторчик творения. А у него был зверь-моторчик – тянул отлично и на малых, и на высоких оборотах…

Егор включил софиты, и грыжа иного мира исчезла. То есть она, по всей видимости, никуда не пропала, не вправилась обратно, а просто сделалась невидимой на свету, как делается невидимой тень в темноте. В конце концов, явление действительно выглядело всего лишь как пустота в пустоте, только у иномирной пустоты был, что ли, другой диапазон волны, другая частота вибрации, иная плотность бестелесного существования.

– По закону сохранения всего на свете, – сказал Егор, – если такая штука вздулась здесь, то и там, в зазеркалье, тоже должна образоваться грыжа.

– Пожалуй. Но оставим изучение этой гипотезы будущим следопытам, – решил Тарарам. Он уже спустился с балкона и теперь стоял возле белой черты на полу, задрав к потолку голову. – А нам с тобой осталось совершить последнее усилие, и на сегодня хватит.

– О чём ты? – насторожился Егор.

– Тут есть стремянка. Надо на неё залезть и… омыться. Ну то есть пройти через этот душ. Прыгнуть сквозь него, что ли. Я бы ещё тогда это сделал, когда эту штуку в первый раз обнаружил, но в таком деле для объективного свидетельства нужен сторонний наблюдатель.

– Ладно, – чувствуя недоброе, поспешил застолбить роль Егор, – готов засвидетельствовать.

– Раз уж мы вместе исследуем явление, – проявил несказанную щедрость Рома, – надо, чтобы и на твою долю что-то досталось.

– То есть ты хочешь проманипулировать мной и отправить в разведку как наименее ценного члена экипажа?

Тарарам посмотрел на Егора с обидой – непонятно, мнимой или непритворной.

– Какой ты всё же неприятный человек – сразу раскусил мой коварный умысел. Не знаю, право… А ты, оказывается, деляга, жук. Хорошо, бросим жребий, так будет по-честному. – Тарарам полез в карман и достал рублёвую монету. – Орёл – под душ становлюсь я, решка – ты.

Почему-то Егор не сомневался, что выпадет решка. Так и вышло.

– Судьба благоволит к тебе, дружок, – улыбнулся Тарарам, – самое время проявить решимость, – и скрылся в боковой двери под балконом.

Через минуту он уже устанавливал возле меловой черты высокую деревянную стремянку с обтрёпанной верёвочной стяжкой.

На этот раз Егор отчего-то не испытывал тревоги перед неизвестным – в конце концов, он уже давал лизать этому зелёному языку свою ладонь – внутри него царило воодушевление, волнующая готовность ступить за грань, поскольку он ясно чувствовал, что сердце его доверено могучей и бестрепетной руке, и всё зависит лишь от этой руки, способной одним ничтожным усилием превратить сердце в раздавленный ошмёток гладкой мышцы, а от него, Егора, не зависит уже