Дочь самурая - Доминик Сильвен

Тимоти хранил молчание с видом решительным и вместе с тем печальным. Было очевидно, что его, во всяком случае, не забавляет цинизм Монтобера. Ингрид увидела в этом возможность тронуть сердце своего патрона.

— Лола — бывший комиссар полиции. Местные жители обращаются к ней за советом, когда у них неприятности. Я ей иногда помогаю. По дружбе.

Тимоти покачал головой. Он раздавил в пепельнице свою сигарету, почти целую. «Теперь он убедился, что Монтобер сказал ему правду, и мои оправдания кажутся ему неубедительными и…»

— Лгать ради дружбы так благородно, — бросил Монтобер. — И к тому же красиво.

— У вас нет друзей? Только связи?

— Дружба — понятие растяжимое, Ингрид. Ночной мир такой гостеприимный. Там все твои друзья. Но всегда восходит солнце.

Тимоти Харлеи вежливо попросил Монтобера оставить их наедине. Завсегдатай ночных клубов вышел со светской улыбкой, которую Ингрид охотно бы стерла ударом каблука.

— Ты была лучшей, — удрученно сказал Тимоти. — Мне очень больно тебе об этом говорить, но ты уволена.

— Don't do that to me! Please![29]

— Если бы я сделал исключение, другие не поняли бы. Это было бы началом анархии. Единственная роскошь, которую я не могу себе позволить.

Ты уволена… больно… другие не поймут… уволена… уволена… Она с трудом удерживала слезы. В голове мелькали видения. Алис, падающая на машину, Диего, открывший свою истерзанную грудь, Морис, разбивающий телевизор, Бен, замахнувшийся на Диего.

Тимоти велел Энрике быстро принести виски. Он заставил Ингрид сделать глоток. Она приготовила несколько спасительных фраз, последнюю попытку предотвратить неизбежное. Я нуждаюсь в Пламенной. Если бы я знала, что Ролан Монтобер привлекает клиентов, не стала бы вмешиваться в его дела. Но лишь повернула к нему заплаканное лицо. Лицо патрона выражало ласковую непреклонность.

Она ушла из «Калипсо» через служебный выход. Увидела припаркованные автомобили, праздных пешеходов. Обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на мигающий фасад, на афишу, где она расстегивала молнию под крупными золотыми буквами «НИГДЕ В МИРЕ, ТОЛЬКО У НАС; ГАБРИЭЛЛА ТИЖЕР «ПЛАМЕННАЯ». И повернулась спиной к своему прошлому.

Лола встала, чтобы выпить портвейна и поставить на место два-три кусочка пазла, но цветущие склоны горы Фудзи не принесли ей покоя. История с отрезанной рукой ей определенно не нравилась, и дневные треволнения только усилили беспокойство. Она упрекала себя, что не пошла на Пигаль вместе с Ингрид, не подождала ее, чтобы проводить до Пассаж-дю-Дезир.

Ингрид должна была уже вернуться домой. Почему бы не позвонить ей? Конечно, есть риск ее разбудить. Сеансы стриптиза ее всегда выматывают. После них она засыпает как ребенок.

Лола плеснула себе еще капельку и покружила по гостиной, не находя места. Взглянула на улицу Эшикье. Ночь будто туго натянули между двумя колышками. Она открыла окно: ни малейшего дуновения. Природа в таком подвешенном состоянии начинала действовать на нервы. Не медля более, она снова оделась. Она пройдется до массажного кабинета, посмотрит, есть ли свет. А если Ингрид уже спит сном праведника, выключив освещение? Ох уж этот вечный корнелевский спор между чувством и долгом. И тут Лола вспомнила, что благодаря вмешательству слесаршы Надин у нее есть ключ.

Она потихоньку войдет, убедится, что Ингрид спит целая и невредимая, и незаметно удалится.

Просто и со вкусом.

Он был на пределе сил. Сколько страданий прошло перед ним за один только день! Мужчина, избитый в драке до полусмерти, несовершеннолетний наркоман, сбитый мотоциклом, бродяга, забывший даже собственное имя. Все, работавшие в больнице, постоянно боролись со злым роком. Ведь одинокие, никем не любимые люди чаще всего попадают в беду. Они не глядя переходят улицу, не остерегаясь, сворачивают в опасные кварталы, потому что их души гложут безразличие и сомнение.

Но пока они спасены. В отделении скорой помощи для них все сделали вовремя и как надо. Разумеется, завтра все начнется сначала. Наступит новый день, и вновь здесь появятся обескровленные лица, изуродованные тела. Эти люди были такими же, как он, у них не осталось родины. Когда за ними закрывалась дверь больницы, отделявшая их от городских артерий, они осознавали всю глубину своей отчужденности и страдали еще сильнее.

Он осторожно открыл дверь палаты, где лежал Поль, и подошел к его кровати. Несмотря на храп соседа, было слышно его ровное дыхание. Система кондиционирования работала плохо, и ему было жарко в гипсе и шейном корсете. Простодушный Поль, которого пришлось буквально собирать по частям, веривший, что его эксплуататоры — добрые люди. Он едва не погиб, упав с лестницы. Когда начищал до блеска окна кафе.

Он постоял, глядя, как спит Поль, и вышел из палаты. В коридоре было пусто, но дальше в отделении скорой помощи кипела работа. Он пошел в другую сторону, задержался возле автомата с напитками, убедился, что поблизости никого нет. Изо всех сил толкнул дверь. Петли скрипели меньше, он кое-как их смазал. На лестнице пахло сыростью и плесенью, стоял гул от электрогенератора, грохотали лифтовые механизмы, журчала вода в трубах. Словно что-то шептал любимый голос. Он достал карманный фонарик и углубился в свои владения. Здесь ему знаком каждый закоулок, любая опора, любая облупленная стена.

С заржавленных труб на потолке с мерным стуком стекали капли конденсата, пополняя лужи. Теперь без этого жидкого метронома ему трудно было бы заснуть. Ему нравилось передвигаться в чреве кита, наблюдавшего за кварталом и помогавшего потерпевшим крушение, которых Париж слишком часто бросал на произвол судьбы.

Он предвкушал удовольствие от долгого мирного плавания по этой журчащей влаге. Посреди ночи сюда никто не решался зайти. Ему случалось встречать здесь санитаров с тележками, полными использованных материалов или грязного белья.

И даже работника морга, везущего каталку с трупом. В тяжелые дни, когда все торопились, этот запутанный путь мог показаться кратчайшим. В таких случаях ему удавалось стать невидимым.

Однажды он испугался, что в его владения вторгнутся. Какой-то режиссер задумал снять здесь фильм и угрожал заполонить его царство своими камерами и армией ассистентов. Они проникли бы в самые глубины его мира и выставили на всеобщее обозрение силу его безмолвия. Они погубили бы кита. К счастью, им отказали в разрешении на съемки.

Он сдвинул брезент, закрывавший колодец, и склонился над ним, чтобы вдохнуть запах дождя. Колодец осушили, но запах все еще держался, пронизывающий, успокаивающий. Он поднял пуховик, надел его, ступил на край колодца. Потом ухватился за веревку и начал спускаться. Продвигаясь ко дну, он, как всегда, испытывал чувство, будто попал в другую эпоху. Эпоху основания больницы. В те времена, когда огромное здание открыло свои холлы и своды несчастным, чтобы дать им пристанище. Во времена, когда приют был милосердным. Тогда не существовало технологий начала XXI века, зато было очень много сострадания. Жизнь была сурова, но сердца мягче.