Ночь огня - Решад Нури Гюнтекин

Как-то раз я воспротивился такой несправедливости. По правде говоря, я только сказал: «Папаша, вы ведете себя как ребенок» — или что-то вроде того. Он сразу вскипел: «Жена, собирайся, судьба, похоже, от нас отвернулась. Мне нечего делать в доме этого господина, который называет родного отца ребенком... Мы немедленно уезжаем!» Мать металась между нами, пытаясь помирить, но отец продолжал настаивать на скорейшем отъезде. Впрочем, несмотря на неуживчивый характер, он хотел видеть меня рядом. В этом сомнений не было. Когда я опаздывал, он ждал меня у дверей, а иногда, взяв трость, отправлялся встречать.

Вскоре отец начал повсюду ходить со мной. Он вышагивал по-спортивному твердо, стараясь держаться на несколько шагов впереди, и категорически отвергал предложение взять повозку. Но совсем скоро его правая нога переставала слушаться, и я сильно страдал, наблюдая, как она волочится по земле. Если пустой экипаж на нашем пути не попадался, отец делал вид, что хочет рассмотреть какие-то травы, садился на корточки и долго отдыхал.

Ему хотелось узнать, где я бываю и с кем общаюсь Так мы постепенно обошли кабинеты городской управы, адвокатские конторы и лавки торговцев.

Отец рассказывал о своих похождениях на Крите (порой с напускным безразличием, которое он пытался выдать за скромность), развивал дискуссии по поводу мелких и незначительных деталей, придирался к другим слушателям так же, как и ко мне. Но приступ запальчивости быстро проходил, и с осознанием содеянного отец погружался в печаль, переживая, что обидел людей. В унынии он умолял простить его.

Еще одна слабость старика заключалась вот в чем: он считал своим долгом отрекомендовать меня всем, кто попадался на его пути, будь то каймакам, главный инженер, городской глава или кто другой. При этом отец говорил обо мне с неуместной скорбью и сочувствием в голосе, как будто рассказывал о сироте, у которого совсем нет покровителей. Все это оскорбляло мое достоинство.

И это мой отец, человек, который, казалось, в одиночку способен удержать землю на своих плечах! Видеть его стариком было так больно, будто сердце пронзали стрелой. У меня внутри все протестовало, и я не знал, против кого или чего протестую.

Но вот пришел день расставания. В утренней полумгле у ворот нашего дома остановился тарантас.

Окруженные толпой женщин и детей, мы вновь устраивали в повозке постель для матери.

Отец волновался, как перед большим военным походом. Несмотря на июльскую жару, он надел теплое пальто, перешитое из военной шинели, и отдавал распоряжения, размахивая тростью, как кнутом. По его приказу в повозку грузили корзины с едой и воду в бутылках.

Я твердо решил проводить родителей хотя бы до Айдына. Отец отказывался, утверждая, что я сильно устану. Тут в разговор вмешался каймакам, смущенно заметив, что выезжать за пределы уезда мне не рекомендуется. «Вот видишь, господин как глава администрации, должностное лицо, не разрешает тебе покидать уезд», — вторил отец. Но веселость его пропала. Теперь он думал только об этом, то и дело вставляя в разговор: «Ты ребенок. Можешь сильно загрустить. Ведь нам все равно придется расстаться, сегодня или через пару дней!»

Домочадцы Селим-бея проявили вежливость и сопровождали нас в повозке до леса у подножия горы Манастыр. Я, как и в первый раз, ехал на лошади вровень с задней дверцей тарантаса.

Хотя было совсем рано, мать то и дело поглядывала на солнце и умоляла меня возвращаться. Она боялась, что мне придется возвращаться по темноте.

Я не внимал ее мольбам, пока мы не добрались до источника Мюштак-бей, который я определил для себя как последний рубеж.

Проводы путешественников у нас часто сопровождаются сценой прощания у воды. Почти в каждом анатолийском городке существует родник расставаний, а в крайнем случае речонка или небольшой ключ.

В последние минуты отец был спокоен как скала. Он хмурил брови, бросал на мать угрожающие взгляды и кричал: «Посмотри на меня! Я не желаю всех этих слез и причитаний. Жена воина должна быть подобна воину. Мы ведь обязательно приедем весной... Если начнешь плакать, клянусь Аллахом, я не приеду!»

После расставания я преподнес им сюрприз. Перепрыгнув на лошади через изгородь, я поскакал по пашне и внезапно появился на дороге, когда они уже не рассчитывали меня увидеть. В эту игру я собирался сыграть несколько раз. Впрочем, поразмыслив, я понял, что и эти трюки придется когда-то прекратить, а бедняги будут ждать моего появления с одной или другой стороны и ругать меня, завидев любую встречную лошадь.

Когда мы наконец расстались, гнетущая тяжесть внезапно покинула меня. Я ощутил прилив радости и счастья. Хотя расстояние между нами не превышало пятнадцати минут пути и одного-двух километров, лица родителей уже казались нечеткими, как далекое воспоминание. И я удивлялся своей бессердечности, когда, посвистывая, понукал лошадь и хлестал кнутом ветки, склоняющиеся над головой. Бесчувственность, которой следовало стыдиться. Но через пару часов, с наступлением вечера тоска вновь охватила меня и как червь стала точить мне сердце.

Нужно было одолеть скверное настроение, и я пытался мысленно вернуть странную сладость прежних дней, еще до приезда родителей. Я думал о Марьянти, Еленице, Пице, которые разбежались кто куда, страшась моего отца. Я даже дал себе слово во что бы то ни стало продвинуться в отношениях с Риной. Таким образом, я надеялся возродить прежний интерес, но образы оставались безжизненными и неподвижными, словно кремень.

Как раз наоборот: я отчетливо представлял, как старики спускаются с другого склона горы и куда они сейчас подъезжают, как они молчат, глядя в разные стороны, исчерпав все обыденные слова утешения.

В училище один из наставников, рассказывая о строении сердца, сравнил его с насосом, который то нагнетает, то выталкивает кровь. Сердце в духовном плане работает по тому же принципу, выполняя сходные функции: подобно насосу, оно сжимает и выплескивает чувства. Если отвлечься от внешних причин радости или тоски, глядеть на них бесстрастно, то можно ощутить, как сердце, которое штурмует темная, тяжелая субстанция, может через мгновение совершенно опустеть, будто извергнув свое содержимое наружу через невидимую дверь...

По природе своей я не меланхолик. Но следует признать, что у меня бывают приступы отчаяния. Теперь мне смешно об этом рассказывать, но однажды я даже пытался совершить самоубийство. Может, я и хотел таким образом кому-то что-то доказать, но не уверен: скорее объектом шантажа и манифестации являлась моя собственная персона. Некоторых людей всю жизнь преследуют страстные желания и великие идеи, но на мою долю таких идей не выпало. Тем более что после сорока лет чувства притупляются, а кризисы, о которых я говорил, случаются все реже и с каждым годом теряют свою силу. Если меня не настигнет болезнь, неведомый телесный или душевный недуг, мне нечего бояться в дни истинной старости, которая уже не за горами.

Проще говоря, мой насос, ответственный за нагнетание и опорожнение чувств, до сегодняшнего дня работал нормально, за одним небольшим исключением.