Павлик - Олег Иванович Чапаев

всю жизнь и – оп! – проснулся! Сон этот, который сном потом оказался, – Павлик саркастически хмыкнул над собственными не сильно стройными объяснениями, – на десять порядков реальнее реальности любой! Я вам сейчас рассказываю, а оно как живое перед глазами стоит! Поле это, небо синее-синее! Ведь говорят иногда: пронзительное, мол, небо, – он снова закурил, – так вот тогда оно именно таким и было. И не оборот это красивый, а суть. Пронзительно-синее небо! Теплынь… Травка уже зеленая, и я, в эту травку носом уткнувшись, лежу! Запах от земли такой идет – голова кругом!

В беседке-кабинете опять неслышно материализовался официант, поставил перед молодым человеком еще один бокал, вопросительно взглянув на Игоря Сергеевича. Тот одобрительно улыбнулся и показал Рамзану исподтишка большой палец. Павлик с благодарностью взял бокал и пригубил хваленый коктейль.

– Так-то я долго рассказываю, Игорь Сергеевич, а там все – как секунда одна… Вот я во сне, значит, обычный красноармеец. И мы с отделением нашим на опушку деревни какой-то вышли. А там – поле метров триста, ровное такое, чистый стол. И кирха еще стоит, или как там церкви у них называются… Но для меня – точно кирха. Вот мы к деревеньке этой и двинулись, цепью. В два отделения шли, наше – левее чуть, второе – правее пошло. А откуда знаю, какие отделения, вы спросите? – он коротко взглянул на Игоря Сергеевича. – Хрен его знает, знаю – и все! Не Павлик я там, а самый обычный красноармеец, всю войну прошедший. Парень, кстати, молодой, – он прищелкнул пальцами, – но это я вам сейчас объясняю, а там мне ничего никому объяснять не нужно было да и некогда. Как прошли чуток по полю – с кирхи пулемет и засадил! Никого не было, и мы расслабленно так шли! А тут троих из наших – как косой! С нами старшина шел, – Павлик насупился, – Карпатый Иван Кузьмич. Так он только «Ложись!» крикнуть успел! Ну мы носом в землю-то и зарылись! А сверху, с кирхи этой – пулеметчик садит! И ложится все рядом! А там, я же говорил, – стол чистый! Рядом со мной Сережка Логинов тонко так вскрикнул – подранило его… А головы не поднять! Старшина орет: «Окопаться!» Вот мы и давай в землю врываться под очередями пулеметными. А с колокольни так поливает, что там и ни дернуться лишний раз, ни шевельнуться! Вы меня сейчас спросить можете: откуда, мол, подробности такие, – Павлик исподлобья посмотрел на молчаливого слушателя. – Но мне и ответить-то, по большому счету, нечего просто. Это тут рассказывать да объяснять нужно, а там – очевидно все. Шли по полю, пулемет – троих наповал сразу, Серегу ранило… Мы зарываться давай. Только и врыться нам под очередями этими – анриал. Так, голову только, как страус, в песок спрятать да молиться, чтобы пронесло! А этот, сверху, с колокольни, как заведенный, шпарит! Длинными… И по нам, и по второму отделению – без разбора!

Павлик взял вилку и отправил в рот кусок с принесенной тарелки. Жевал, правда, без аппетита. Было видно, что мыслями он опять унесся на то поле возле маленькой немецкой деревушки, где притаился на колокольне немецкий пулеметчик.

– Долгим рассказ выходит, а как короче, и не знаю… – он немного виновато посмотрел на собеседника, но тот протестующе взмахнул рукой, предлагая продолжать. – И вот еще грохот этот от пулемета не отзвучал, а я, – Павлик хлопнул себя рукой по груди, – как червяк, в землю врываюсь! Без лопатки, я отбросил ее тогда… Винтовка – рядом, стискиваю ее, как младенец сиську. А головы не поднять! Не то чтобы там огонь прицельный! Я только направо, на Сережку, смотрю, а у него глаза в пол-лица! Кровью налились… Он зубами скрежещет, но видно: легко его зацепило. Рукав кровью набух, но жить будет! И тут еще главное объяснить нужно, а как – ума не приложу…

Он снова в упор посмотрел на Игоря Сергеевича, и тот поразился перемене, произошедшей с новым знакомым: в его глазах словно проблескивали языки пламени, да и сам Павлик как будто повзрослел на несколько лет.

– Если совсем коротко, так, чтобы суть сразу ясна была: в том «сегодня», в котором мы на поле том лежим, – одиннадцатое мая. Одиннадцатое мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Вы опять же спросить можете: откуда я знаю, да только бессмысленный это вопрос будет. Там ведь другая жизнь совсем, во сне, который ярче во сто крат, чем реальность наша. Нет в нем ни Павлика, ни мамы его, ни города Москвы с «Армагеддоном». Ничего этого там нет. А есть только, – он снова призадумался и ненадолго замолчал, – красноармеец обычный. Всю войну прошедший, парень молодой, – и добавил с улыбкой, – двадцати шести лет. И поле это, и колокольня, и ребята из отделения нашего, и старшина – Карпатый Иван Кузьмич. И одиннадцатое мая сорок пятого. Войны уже два дня как нет, если официально-то, – он кивнул, – в Берлине капитуляцию подписали. Но все равно же то бои случаются, то стычки. Вот и у нас: шли нормально по полю этому, считали, что все, аллес капут. Уже мыслями-то дома каждый: встреча, родные… А тут – бах! – и снова-здорово! И одно в голове – самая главная, как я вам скажу, мысль – Павлик задумчиво пожевал губами, – про конец войны. Про капитуляцию эту, про дом. И пулеметчик на колокольне, он как из другой жизни уже. Ведь кончилось все для всех, а тут – раз! – и на тебе!.. И от того-то все нереальным и кажется, как во сне, – он слабо улыбнулся. – Сам понимаю, что коряво очень излагаю. Вроде бы и так сон, а я еще конструкции сложные строю. Только там, на поле, ни о каком сне и подумать невозможно было. Вот уж где реальность-то, я вам скажу! А сном эта реальность из-за пулеметчика видится, что вдруг в одночасье снова войну вернул очередями своими. Но это сейчас я вам про мысли свои рассказываю, которые вроде как у меня тогда были, а ведь тогда и мыслей не было никаких, как я сейчас думаю и помню. Тогда мысль одна билась, – он снова посмотрел на собеседника прямым и решительным взглядом, и тот опять поймал себя на ощущении, что Павлик как-то разом повзрослел лет на десять, – ужас животный. Не мысль даже, чувство, скорее… Просто ужас животный, и больше ничего нет. А если и есть, – он пожал плечами, – так только одно: не должно такого быть! Не может просто… Все кончилось уже,