Настольная книга сталиниста - Юрий Жуков

И все же для дальнейшего хода следствия, его направленности решающими стали не показания Чернявского, а неожиданное, крайне важное для СПО странное признание бывшей сотрудницы правительственной библиотеки — дворянки Мухановой. Её, по единодушному мнению (или, вернее, подозрению) коллег, до ухода еще в конце 1933 г. из правительственной библиотеки любовницу Енукидзе, расспрашивали, главным образом, о том, как она попала осенью 1933 г. в дом отдыха Большого театра. Намеревались, без сомнения, получить новые факты, подтверждающие уже имевшиеся вопиющие данные об аморальном поведении и бытовом разложении Енукидзе. Муханова же по простоте душевной не только откровенно поведала 16 февраля Молчанову, Люшкову и Кагану, как явно незаконно, только благодаря теплым отношениям с Енукидзе приобрела путевку, но и о том, что там на юге, в доме отдыха познакомилась и сблизилась с проводившей там же свой отпуск сотрудницей консульства Великобритании Н. К. Бенксон. О том еще, что почти год более или менее регулярно навещала её в Москве. Вот это-то и позволило Молчанову и его подчиненным завершить построение чисто умозрительной, не подкреплённой ни одним неоспоримым доказательством версии о существовании в Кремле неких «контрреволюционных» групп, связанных не только между собою, но и с заграницей.

Отныне рабочая версия СПО выглядела следующим образом. Первая группа — сотрудники правительственной библиотеки, через Н. А. Розенфельд выходящие на Каменева, через Муханову — на заграницу, через Муханову и Раевскую — на Енукидзе, через Синелобову — на комендатуру Кремля. Вторая группа — комсостав комендатуры Кремля, через Дорошина связанная со слушателями Военно-химической академии и с разведупром штаба РККА. Целенаправленные отныне допросы, проводившиеся во второй половине февраля, позволили столь прочно укрепить эту версию, что она уже не менялась в своей основе на протяжении следующих пяти месяцев вплоть до завершения следствия и составления обвинительного заключения.

Незадолго перед тем НКВД начал информировать о ходе следствия Н. И. Ежова. Ему, избранному 1 февраля 1935 г. секретарем ЦК ВКП(б), уже 11 февраля Политбюро поручило вместе с З. М. Беленьким, заместителем председателя Комиссии советского контроля (КСК) и М.Ф. Шкирятовым, заместителем председателя Комиссии партийного контроля (КПК), «проверить личный состав аппаратов ЦИК СССР и ВЦИК РСФСР (так в тексте. — Ю.Ж.), имея в виду наличие элементов разложения в них и обеспечение полной секретности всех документов ЦИКа и ВЦИКа».[99]Только потому Ягода и направил Ежову 12 февраля протоколы допросов Н.А. Розенфельд и ещё одного сотрудника правительственной библиотеки, М.Я. Презента, вместе с сообщением о том, что «дополнительно арестованы» библиотекари А. П. Жажкова и З. И. Давыдова. А 17 февраля Ежов получил, но не от наркома, а от Молчанова «сборник № 1 протоколов допросов по делу Дорошина В. Г., Лукьянова И. П., Синелобова А. И., Мухановой Е. К. и других». Данные материалы неоспоримо свидетельствовали о реальной «засоренности социально-чуждыми элементами» одного из кремлевских учреждений — правительственной библиотеки. О моральном разложении, даже «буржуазном перерождении» Енукидзе. О политической неблагонадежности комсостава комендатуры Кремля. Словом, обо всем том, что требовало срочного вмешательства ЦК, принятия самых решительных мер.

Но именно тогда, к концу февраля, наметился и первый сбой в следствии. Четко обозначилась третья — после необычного, беспрецедентного допроса уборщиц лично Молчановым и Паукером, после ничем внешне не мотивированных арестов Розенфельда и Синелобова — странность «кремлевского дела». Следствие внезапно как бы завершилось. 3 марта Политбюро приняло решение о Енукидзе, опубликованное на следующий день газетами как постановление ЦИК СССР: «В связи с ходатайством ЦИК ЗСФСР о выдвижении тов. Енукидзе Авеля Сафроновича на пост председателя Центрального исполнительного комитета ЗСФСР, удовлетворить просьбу тов. Енукидзе Авеля Сафроновича об освобождении его от обязанностей секретаря Центрального исполнительного комитета Союза ССР».[100]Через день, 5 марта, проходившая в Тифлисе вторая сессия ЦИК ЗСФСР освободила Мусабекова от поста председателя Президиума и утвердила вместо него Енукидзе.[101]

Внешне все выглядело предельно благопристойно. Ни форма, ни содержание — с непременным упоминанием личной просьбы — решения Политбюро не позволяли усомниться, что речь идет о передвижении Енукидзе по горизонтали, а не по вертикали власти. Его оставляли на том же уровне законодательной структуры. Просто освобождали от обременительного поста, что вполне могло быть связано с состоянием здоровья либо возрастом — как-никак пятьдесят восемь лет. Назначали на почетный и вместе с тем чисто представительский пост. Давали своеобразную синекуру, позволявшую жить в Тифлисе и Москве — председатель ЦИК ЗСФСР по Конституции был и сопредседателем Президиума ЦИК СССР. Подтверждало именно такой смысл решения еще и то, что Енукидзе оставляли членом конституционной комиссии, образованной 8 февраля на первой сессии ЦИК СССР седьмого созыва. Единственное, что должно было насторожить, но только Авеля Сафроновича, что ни он сам, ни ЦИК ЗСФСР никуда ни с какой просьбой не обращались.

В действительности за решением крылось нечто серьезное, даже опасное для Енукидзе. Ведь далеко не случайно сдача дел преемнику И. А. Акулову, до 3 марта Прокурору СССР, процедура обычно формальная, растянулась на три недели и сопровождалась предъявлением вопросов, более напоминающих обвинения. Только теперь Енукидзе мог осознать до конца, что решение о переводе его в Тифлис — фикция. Что его просто сместили с того поста, который и позволял ему на протяжении пятнадцати лет играть в Кремле одну из важнейших ролей, и не в последнюю очередь благодаря подчиненности ему, хотя и наравне с Ворошиловым, комендатуры Кремля.

Вполне возможно, 3 марта могло появиться и иное решение Политбюро, более резкое по форме, с суровыми «оргвыводами». Не произошло так, скорее всего, по двум причинам. Во-первых, что нельзя полностью исключить, из-за позиции Сталина, с которым Енукидзе связывали давние, более чем дружеские отношения. Говорит же о том весьма веский факт. В октябре 1921 г. Енукидзе, проходя партийную чистку, в числе тех, кто его может рекомендовать, назвал Сталина, Орджоникидзе и Ворошилова. Одновременно, представляя подробнейшую автобиографию, должен был заверить ее. И не кто иной, как Сталин согласился взять на себя такую ответственность. Подписал документ: «Правильность изложенного удостоверяю».[102]

Трудно предположить, что за прошедшие с тех пор годы отношение Сталина к другу и соратнику по революционной борьбе могло без серьезных на то причин резко измениться. Тем более что Енукидзе, занимая пост секретаря сначала ВЦИК, а с декабря 1922 г. — ЦИК СССР, не занимался политикой. Не участвовал ни в одной оппозиции, никогда не выражал своего мнения при определении курса партии. Занимался только своими прямыми обязанностями. Не могла, во-вторых, стать решающей для Сталина и информация о моральном облике Енукидзе. Ведь тот квартировал в Кремле, а потому его личная жизнь проходила у всех на глазах. Наверняка знали об увлечении старого холостяка Енукидзе молодыми красивыми женщинами и Сталин, и другие члены Политбюро.