Козленок в молоке - Юрий Поляков

– Он прозаик, – поколебавшись, ответил я, сообразив, что так и не определился, к какому жанру прикомандировать моего Витька.

– Надеюсь, он не соцреалист? – усмехнулся Чурменяев.

– Нет. И даже не постмодернист. Это сверхпроза.

– В каком смысле?

– Как объяснить, чтоб вы поняли… Представьте себе князя Мышкина, работающего врачом-гинекологом!

Не дожидаясь ответа, я застегнулся и вышел. В холле меня поджидала старушка Кипяткова, она ревниво разглядывала фотографии недавнего творческого вечера поэтессы Эллы Рахматуллиной, вывешенные на специальном стенде.

– Что это за зверь с тобой? – кокетливо спросила Кипяткова.

– Гений, – скромно ответил я.

– Вижу – не слепая. Что он пишет?

– Прозу, – неуверенно сообщил я.

– Я хочу почитать!

– Это не очень удобно, – смутился я.

– Почему же?

– В его прозе слишком много эротики…

– Я так и думала! – прошептала она, и ее морщины по-девичьи зарозовели. – Это повесть?

– Роман! – наконец решился я – и жанровая будущность моего воспитанника определилась.

– Рома-ан… – нежно повторила старушка. – Тогда приходите ко мне обедать. Завтра. И роман с собой обязательно приносите! А я вам почитаю что-нибудь из мемуаров…

– Спасибо, Ольга Эммануэлевна, обязательно придем!

События разворачивались даже лучше, чем я рассчитывал. Главная рыбешка, плававшая еще в доднепрогэсовских водах, клюнула! Возвращаясь в ресторан, я увидел Витька возле входа на мойку. Он разговаривал с Надюхой, нервно вытиравшей мыльные руки о грязный передник.

– Общаетесь? – спросил я.

– Ага, – ответил Витек.

– Чего вы его таким клоуном вырядили? – сердито спросила Надюха.

– Так нужно, – ответил я.

– Кому?

– Ему.

– Витек, тебе это нужно, да? – спросила она.

– Скорее да, чем нет… – без подсказки ответил он.

– Ну и дурак! – всхлипнула Надюха, закрыла мыльными ладонями лицо и убежала к своим грязным тарелкам.

– Жалко? – глядя ей вслед, спросил я.

– Жалко… – вздохнул Витек.

Когда мы уже выходили из ЦДЛ, меня догнала дежурная администраторша и сообщила, что кто-то хочет поговорить со мной по телефону. Я подошел к конторке и взял трубку.

– Привет, – послышался голос. – Это Сергей Леонидович. Узнал?

– Конечно!

– Совсем друзей стал забывать, – добродушно попенял голос.

– Дела…

– Да знаем, знаем, какие у тебя дела. Зашел бы!

– Когда?

– Да хоть завтра.

– Куда?

– В нумера.

– Зайду.

– Буду ждать тебя часиков в пять. И захвати с собой>… Что там твой новый друг накорябал?

– Роман.

– Вот – роман и захвати. Друга пока не надо… Ждем тебя, парень!

Я положил трубку. Что ж, рано или поздно это должно случиться. Пусть лучше рано. Сергей Леонидович был майором КГБ и курировал Союз писателей…

Когда мы воротились домой, Витек, обалдевший от обилия свежих впечатлений, завалился спать, а я целенаправленно хватил пятьдесят граммов «амораловки» и сел за историю Кировской районной пионерской организации: аванс я уже проел, но под расчет, кроме денег, мне пообещали еще и бесплатную путевку в хороший санаторий. Работа шла быстро: и если порядочный современный прозаик черпает основную информацию из двухтомника «Мифы и легенды народов мира», то я извлекал оную из выданных мне заказчиками копий отчетов о проделанной работе. Сухие цифры о среднем привесе пионеров за летне-оздоровительный период и списки идейно-воспитательных мероприятий я расцвечивал своими личными воспоминаниями о незабвенном пионерском детстве, проведенном в лагере «Дружба», принадлежавшем макаронной фабрике и располагавшемся неподалеку от железнодорожной станции Востряково, на берегу речки со странным названием Рожайка. Единственное, что мне не удалось использовать в этом почти художественном тексте, так это мои сладкие воспоминания о случившемся именно в позднепионерский период жизни первом, внезапном всплеске моего подросткового либидо… А это как всплеск испуганного гадкого утенка, с шумом взлетевшего с озерной глади и еще не осознавшего своего превращения в большого похотливого белого лебедя. (Заковыристо, но запомнить!) Я в ту пору уже писал стихи, чем и покорил вожатую Таю, которая была старше меня на космогоническое количество лет – пять или шесть. Мне – четырнадцать, ей – под двадцать. Я помню, как мы после отбоя сидели в зарослях золотых шаров, только что распустившихся и возвестивших таким головокружительным образом о неминуемой осени. Я читал ей свои свежие, сочиненные под казенным пионерским одеялом стихи:

Чего же ты хочешь, женщина?

Чего же ты хочешь, женщина?

В моем интеллекте трещина –

Трещина поперек!

Из этой зияющей трещины

В глаза восхищенной женщины

Капает, капает, капает

Самый бесценный сок…

А руки дрожат от жадности,

Глаза потемнели от ярости,

А губы все тянутся, тянутся

В погоне за самым большим –

За тем, что хранится бережно,

О чем вспоминают набожно,

Что цвета кроваво-радужного, –

Так вот чего губы хотят

И тянутся, тянутся – к трещине,

Все ближе, и ближе, и ближе…

Чего же ты хочешь, женщина?

Не любви же?..

Наверное, благодаря именно этим стихам мне удалось невозможное – я умудрился поцеловать вожатую Таю в крепко сжатые, пахнущие ароматическим вазелином губы. После этого она заплакала и сказала мне, что я очень хороший и талантливый мальчик, но она любит другого – физрука Сашу, накачанного прыщавого парня, щедро раздававшего подзатыльники зазевавшимся пионерам. Я навел справки у осведомленных товарищей по палате и выяснил: после первой же вожатской вечеринки негодяй лишил Таю невинности, которая, вероятно, уже тяготила бедную девушку. Об этом он с удовольствием рассказывал всем, даже старшим пионерам. Узнав об этом, я быстро охладел к Тае, подобно тому, как романисты прошлого века непременно охладевали к своим героиням, если те утрачивали целомудрие до обязательной свадьбы, да еще не в объятиях главного героя, а какого-нибудь эпизодического проходимца…

Но стихотворение осталось, я долго считал его своей творческой вершиной и охотно в течение нескольких лет читал при каждом удобном случае, будучи уже студентом и тусуясь в компаниях таких же молодых поэтов. Это продолжалось до тех пор, пока однажды на одной из таких тусовок не появился начинающий критик Любин-Любченко – длинноволосый юноша с масленой улыбкой. И он, странно приобняв меня, заявил, что покуда еще не встречал в поэзии более точного и свежего описания орального секса. Я взглянул на свой шедевр осознанным взором и с тех пор никогда его больше на людях не читал.