Сказания Меекханского пограничья. Восток – Запад - Роберт М. Вегнер

Именно таким образом Седьмой полк конной гвардии Зеленые Глотки попал к самой границе. Его командир почти сразу же заключил трехмесячный контракт с кха-дарами десятка свободных чаарданов, увеличив свои силы на добрых семьсот всадников – прежде всего легкой кавалерии и лучников. Он укрепил Малый Биндер, превратив заставу в настоящий военный лагерь, и пригласил Генно Ласкольника к себе.

Пригласил!

Кайлеан даже зубами заскрежетала при этом воспоминании. Он и вправду их пригласил и очень настаивал, чтобы ее кха-дар согласился. Не предложил им контракта якобы потому, что позором было бы предлагать прославленному генералу деньги, будто первому попавшемуся наемнику, но приветствовал его со всеми почестями, словно князя. Весь полк в полной экипировке встал на смотр. Она прекрасно помнила, как три дня назад они въезжали на площадь перед заставой, на которой тысяча двести конных замерли в ровнехоньких рядах. Шесть полупанцирных хоругвей ожидали в молчании, в строю, как на смотре. Командир их, как видно, решил пустить пыль в глаза, поскольку все элементы вооружения блестели так, словно их едва-едва получили со складов. А может, именно так оно и было, Седьмой полк, гвардейский, обычно стоял в самой столице, а там никогда не имелось проблем с обеспечением.

Следуя за Ласкольником, она оценивала солдат. Часть их уже послужила на пограничье, в северных либо южных степях, поскольку в гвардию брали не только сынков благородных семейств, полк знал себе цену. Но все же Зеленые Глотки со времен войны с се-кохландийцами не принимали участия в настоящей битве как единый отряд. Полку требовались не притворные, учебные схватки, но битвы не на жизнь, а на смерть с настоящим врагом. Солдатским умениям, столь ярким во время парадов, должно находить подтверждение в кровавых стычках, как это называли в имперской кавалерии. Только тогда Седьмой превратится в военную машину, которая сумеет противостоять се-кохландийским а’кеерам. Может, именно потому Аберлен-гон-Саве настаивал, чтобы именно его отряд оказался у самой границы. Был он из тех, кто считает, что меч не просто должен оставаться острым и хорошо лежать в ладони, но и обязан время от времени пить кровь.

Она вздохнула с раздражением, вспоминая, как их приняли. С самого начала стало понятно, что командир Седьмого и Ласкольник хорошо знакомы. Может, даже слишком хорошо. Аберлен служил под Ласкольником несколько лет, прежде чем поднялся до звания генерала и теоретически сравнялся с бывшим командиром. Теоретически – хорошее слово. Ее кха-дар отошел от имперской армии почти пять лет назад, нырнул в пограничье, командуя собственным чаарданом, но всё равно все, от мальчишек-конюхов до командиров приграничных отрядов, обращались к нему «господин генерал». Это никого не удивляло: военное звание принадлежало ему до самой смерти – но слова «господин генерал» обладали куда более глубоким смыслом. Капитаны и полковники с тридцатью годами службы за спиной отдавали честь Ласкольнику быстро, пружинисто и, что главное, совершенно непроизвольно, словно тот факт, что он не носил мундира, не имел никакого значения. Не было в этом ничего от простой вежливости – лишь врезанный в солдатские кости приказ, гласящий, что именно так и должно поступать. Потому что стоять перед Ласкольником, тем самым Ласкольником, и не отдать ему честь – оказалось бы позором для всей армии.

Она видела это во время торжественной встречи. Кха-дар без предупреждения направил коня меж солдат. Там, где он ехал, шеренги, вытянувшиеся в струнку, выпрямлялись еще сильнее, доспехи сверкали ярче, а лошади горделивей выгибали шеи. Там, где он хвалил коня и всадника, пусть даже кивком, на лицах кавалеристов расцветала радостная улыбка. Там, где он хмурился, – появлялась трупная бледность. А ведь он не имел над солдатами никакой власти, кроме обычной гримасы, не мог ни раздавать награды, ни назначать наказания. Но, несмотря на это, на несколько минут он принял командование над полком столь полно и естественно, как если бы руководил им всегда. Вошел в роль так легко, что никто бы не поверил, что вот уже несколько лет предводительствует он лишь степными наемниками. И это ее поразило. Как будто она смотрела на чужого человека, а не на своего кха-дара, который всякий день называл ее «доченькой».

Дагена тогда толкнула ее в бок и указала на Аберлена-гон-Саве. Генерал глядел на ту инспекцию с лицом, искривленным странной гримасой. Вот некто, кого он не видывал столько лет, в пару минут отобрал у него власть. Не только Кайлеан чуяла беспокойство и замешательство. И уже тогда она знала, что принять приглашение было дурной мыслью.

Но только теперь она поняла, что генерал три последних дня не отшлифовывал умения своих людей, а всего лишь под предлогом совместных учений бросал вызов бывшему командиру. И тут дело заключалось не в вине. Молодому волку не нравилось, что старый вожак теперь – на его территории, а потому он пытался показать, кто здесь главный.

На самом деле мужчины не меняются никогда, подумалось ей кисло. И нет большой разницы между племенными воителями, что выходят на поединки в ритуальных кругах, чтобы решить, кто лучше в схватке, и генералами имперской армии. Ну, может, разве что первые используют ножи и деревянные палицы, в то время как эти вторые – целые отряды воинов.

А ее чаардан оказался настолько хорош, чтобы трижды подряд победить императорскую гвардию. В первый раз они должны были попытаться проникнуть за линию охраны, что состояла из целой хоругви. Заняло это у них бо́льшую часть ночи. На следующий день им велели угнать табун лошадей. Кошкодур, Ландех, Верия и Дагена полжизни провели в таких развлечениях. А сегодня они должны были устроить засаду на хоругвь и навредить ей настолько сильно, насколько смогут. И удалось это им даже слишком хорошо, а бега, которые могли помочь Аберлену сохранить лицо, всего лишь переполнили чашу горечи.

Молодой волк с пеной у пасти гнал старого со своей территории. Невзирая на законы гостеприимства и на факт, что сам же его и пригласил.

Заставу они покидали перед закатом. Горизонт сглотнул окровавленный кружок солнца, глубокий пурпур окрасил вечернее небо. Вечер был так красив – и с трудом верилось, что в нескольких милях отсюда лежит граница, из-за которой в любой момент может ударить дикая армия. Но никто об этом не забывал, а поскольку они выезжали в степь под вечер, чаардан шел в боевом порядке, с двумя всадниками, двигающимися в ста ярдах от остальных, с оружием под рукою и глазами на затылке. Двадцать четыре всадника – это одновременно и мало, и много. Много, если наткнуться на обычный в этих местах разъезд – в несколько человек, а то и в десяток-другой, поскольку именно такие отряды чаще всего переходили реку. Мало, если столкнуться с полным а’кеером. Хотя вероятность этого последнего была слаба. В окрестности, где стоит целый полк, се-кохландийцы выслали бы лишь нескольких шпионов – или целое боевое крыло, насчитывающее обычно около тридцати а’кееров. Вот только это было бы равнозначно объявлению войны, и тогда у их чаардана оказались бы проблемы посложнее, чем просто безопасное возвращение домой.

Солдаты, стоявшие в воротах, ни словом не обмолвились насчет того, что чаардан Ласкольника выезжает из лагеря. Новость уже разлетелась, и часовые ограничились тем лишь, что четко отдали им честь. Никто на это не откликнулся.