Сказание об Ольге - Вера Панова

– Ошибаешься, человече. У нас нет садов.

– Как нет садов? И сады у вас есть, и луга, и пахотная земелька, всего вам надарили.

– Никогда, – стоит на своем Василий, – не брали мы таких подарков. Вот, везу я дары – елей, патриархом освященный, паникадило тонкой работы, а земельных угодий мы не принимаем.

– Видишь село? – спрашивает возница, указывая кнутовищем. – Тоже ваше, не спорь со мной. Ваш игумен умелец прибирать имение к имению. Ему что тот князь, что другой, все суют. Чем больше льют кровушки, тем больше суют во отпущение грехов. Ныне вы с доходцем, кончилось прозябание ваше.

Вот новость так новость, думает, смутясь, Василий, неужели алчность нас обуяла и мы уподобились мытарям? Неужели найду моих братьев, и среди них, о печаль, Феодосия, казну считающими, мошну набивающими?

Он находит их на постройке. Вблизи обители они воздвигают дом. Как черные муравьи кишат, трудятся: копают землю, подносят бревна, обтесывают камни. Средь них Феодосий с руками, ободранными в кровь. От постов он высох как мощи. Глаза совсем провалились в глазницы и светят из темных глубин. Узким ручьем стекает по груди седая борода.

Первым долгом Феодосий спрашивает:

– Привез ли ты, брат Василий, полный список устава Феодора Студита?

– Я списал его буква в букву, – отвечает Василий, – как ты велел. Еще привез миро и паникадило многосвечное.

– Пойдем, – говорит Феодосий, – принесем попить братии.

Берет коромысло и ведра и спешит к кринице, и Василий следует за ним с другой парой ведер, не дерзая расспрашивать.

Лишь вечером, на исповеди, он заговаривает о своих сомнениях, о сёлах и садах.

– Не смущайся, брат, – говорит Феодосий. – То не мое и не твое. Ни единое яблоко не упадет в наши руки. То достояние Господа. Он вложил мне в помыслы – копить и умножать для тех, кто ничего не имеет. Щедрой десницей обитель раздает милостыню, в том числе узникам в тюрьму каждое воскресенье посылаем воз печеного хлеба, а также женам и детям, которых князья наши вдовят и сиротят. И дом, который днесь возводим, будет прибежищем нищих и больных.

– Отче, – осмеливается возразить Василий, – сказано о птицах небесных и полевых лилиях, которые, ни о чем не заботясь, милостью Господней получают свое пропитание.

– Неразумие говорит устами твоими, – отвечает Феодосий. – Не через нас ли, его служителей, являет он эту милость? Трость не пишет сама, если не будет пишущего ею. Не прославится секира без секущего ею. Слишком много несчастных, брат, взывает к нам о помощи, и слишком плачевная доля каждую монету на дела милосердия выпрашивать у сильных мира сего. Я это познал в испытаниях моего игуменства. Одна ноша, видишь ли, у пастыря и другая – у пасомого. Вот ты отправлялся в чужие края, и я дал тебе денег и велел зашить в полу ризы, и ты зашивал с веселием и, как та полевая лилия, не призадумался – а где я взял деньги, у кого, убогий, их вымолил, кланяясь в пояс. Ты пустился в путь с одной заботой, тебе порученной: достать устав. Я же, твой игумен, остался под тяжестью, о какой ты и понятия не имеешь, которая подобна каменной горе, возложенной мне на плечи. Дозволь же мне, брат, самому управляться с этим бременем, и пусть с меня взыщется на высшем суде.

– И еще выскажу мысль, – заключает он, – в защиту наших приобретений, и она не менее важна. Время нынче грозное, неизвестно, что может быть с обителью, если не станет она на земле крепко и властно. Ступай.

И затворяется снова, чтобы без помех прочитать полный Студитов устав.

Он выходит из затвора с нововведениями, долженствующими установить в растущей обители порядок совершенный и окончательный. С сего дня братия разделена по четырем степеням, каждый знает свое место пред Господом, каждой степени даже особая одежда. К примеру, великие схимники ходят в мантиях, а обыкновенные монахи мантию носить не могут. Но и те и другие обязаны игумену беспрекословным повиновением. А главное, никакого отныне своего имущества, всё монастырское; сверх того, что даст обитель, ничего тебе не положено; возьми и поклонись, и всё. Наипаче же – собственными деньгами не марай душу, на веки веков о них забудь.

Весь большой светлый день и звездная ночь расчленены на множество отрезков, и указано: в какой отрезок что делать и какой молиться молитвой. Когда нет службы в церкви и кончены совместные работы – не броди без толку, не шастай по кельям, сиди у себя и рукодельничай. И при этом пой божественное. Да не абы как, а чтоб слышно тебя было. А еда только в трапезной, общая, в келье же чтоб мышь и крошки хлеба не нашла.

* * *

– Послушай, – спустя время спрашивает Феодосий у Василия, – ты в Студийском монастыре жил, как там у них: бодро исполняют устав или с неохотой?

– Избранные, – отвечает Василий, – исполняют бодро. Им чем утеснительней, тем желанней.

– А с прочими, – спрашивает Феодосий, – как поступают? Епитимия дает помощь?

– По-моему, – говорит Василий, – от епитимии помощь невелика. Просто они большей частью стараются не видеть, когда кто преступает правила. Будто преступления и не было и всё идет как надо.

– Малодушие!

– Много преступлений, – поясняет Василий. – Не хотят срамить обитель.

– Нет, это что же! – говорит Феодосий. – Покрывать грех? Нам не годится!

Как дети, как малые дети! Ропщут, обманывают, не разумея своей же пользы. Соберутся потихоньку, вопреки запрету, и всякую пустоту пересуживают; а один поет божественное, чтоб заглушить разговор – отвести глаза.

Феодосий знает их повадки! Подойдет бесшумно, приложит ухо к двери, сквозь пение различит шушуканье и богоотвратные смешки. Распахивает дверь и входит, стуча посохом. Они бледнеют и встают перед ним. Ох, раскаянья нет в них, только лукавство и робость…

Он их увещевает. Увещевая, плачет. Они молча смотрят на его слезы, темно их молчание. И ходит он, полночи ходит, припадая ухом к дверям.

Если у кого находит в келье еду – приказывает бросать эту неблагословенную пищу в огонь или в Днепр.

Стало быть, у них деньги припрятаны; в пещерах, стало быть, закопаны или, может, в лесу; иначе откуда быть незаконным яствам и напиткам?

Так как уговоры и наказания не помогают, он садится и пишет к ним.

«Возлюбленные, – пишет он, – соблюдем Его непорочные заповеди, не будем ходить вслед похотям, но будем работать Богу. Воину Христову уместно ли лениться?

Я, худый, вещаю вам: надлежит нам от трудов своих кормить убогих и странников, а не праздными пребывать, переходя из кельи в келью. Слушайте апостола Павла, говорящего: праздный да не ест.

Молюсь вам от всей души, любимые мои, не будем в двоедушии!

Вспомним первый свой приход, когда к дверям монастырским приближаемся, не всё ли обещаем терпеть – и поношение, и укор, и уничижение, и изгнание? Соблюдай же, что обещал: никто тебя к этому не нудил. Ныне же все те обещания ни во что вменяем. От жития святых затыкаете уши, чтоб не слышать об их мужестве.