Бертран из Лангедока - Дмитрий Володихин

В молчании выпили за душу Оливье-Турка. Воистину – великий человек был.

После же приободрились и о деле заговорили. О расположении Аутафорта, о численности Константиновой челяди, об укреплениях и рвах. И такую осведомленность, такую великую опытность оба выказали, что любо-дорого послушать.

Юк-жонглер на лютне наигрывать стал, под нос бубнить – сочинял что-то. Весело ему. И то правда, не вникать же жонглеру в заботы осады да штурма.

Наконец о том заговорили, что больше всего беспокоило Хауберта: об оплате. Хауберт толстым пальцем перед длинным носом Бертрановым трясти начал и заговорил жарко, с настоящей страстью. Три марки серебром за одного требовал – в год. Византийской монетой.

– Я не могу в деньгах терять, – разливался Хауберт. Многословен стал, малопочтителен. – Сами подумайте, благородный господин. Ну как нам в деньгах терять, когда и дома, в долине Шельды, вечные убытки и никакого прибытку, и дети…

– По всему Лангедоку, поди, – докончил мужлан, что под столом сидел и теперь шумной отрыжкой торопливую трапезу избывал.

Бертран под стол заглянул, мужлана пнул и тем самым выгнал. Велел насчет ночлега узнать и распорядиться.

Мужлан на четвереньках выполз, поднялся, колени поспешно от грязи отряхнул, головой мотнул, мол, понял волю господскую, и пошел, как-то боком забирая на ходу – от конфузливости.

Хауберт все это время с раскрытым ртом сидел – ждал мгновения, чтобы снова в торг войти. И едва Бертран слугу отпустил, вновь заговорил, одышливо переводя дух между фразами.

– И ежели не в безантах, то тогда в ливрах и, стало быть, цена еще повышается…

Тут он наконец заметил, что Бертран глядит на него совершенно трезвыми холодными глазами. И молчит.

Тоскливое предчувствие стиснуло пьяную душу капитана, ибо понял: какие там безанты – насчет ливров разговор пойдет. И не три марки в год, как желательно, а…

А Бертран все молчал. Давал Хауберту освоиться с неприятными мыслями. Хауберт втайне злобился, а на нанимателя глядел с улыбкой, от которой на румяных щеках проступили обаятельные детские ямочки. И улыбался с каждым мгновением все слаще.

Наконец Бертран спросил:

– За что три марки?

– За воина, – ответил Хауберт. Будто о похотливых девицах говорил – такой патоки в голос напустил.

Бертран огляделся по сторонам, «апостолов» бегло зацепил, после снова к капитану повернулся. Бровь поднял. И опять в молчание погрузился.

Хауберта таким манером не пронять. Конечно, это не граф Риго, который, не считая, руку в мешок с деньгами запускает. Но солдаты этому сеньору очень нужны. По сеньору видать.

И пока так вот сидели и друг друга глазами сверлили – один холодно и высокомерно, другой приторно и ласково, – возненавидел Хауберт-Кольчужка Бертрана де Борна всем сердцем.

– Три марки – это за рыцаря. С оруженосцем, двумя слугами, конюхом и тремя лошадьми, из коих одна вьючная и две верховые, – ровным голосом проговорил Бертран, который в расценках разбирался не хуже любого наемника.

– А мои воины… – запальчиво начал Хауберт.

– Конных сколько? – деловито поинтересовался Бертран.

– Четверо, – буркнул Хауберт. Он понял, что проигрывает.

– Две марки за конных и по одной за пеших. В ливрах, – сказал Бертран, поднимаясь из-за стола. Зевнул и крикнул, отвернувшись от капитана: – Жеан!

Вбежал давешний лохматый мужлан. Доложил, что комнаты готовы. Бертран, не обернувшись, пошел из таверны. Юноша-оруженосец за ним двинулся. Жонглеру Бертран свистнул, будто собаке, и тот вскочил с готовностью.

Вышли.

Хауберт еще вина себе налил. И поклялся именем Пресвятой Девы, что разграбит этот Аутафорт и все, что от скупого рыцаря Бертрана ему недоплачено, на месте возьмет. И снова понял, что ничего ему не даст Бертран грабить. Как же, позволит такой Бертран де Борн добро свое разворовывать!

Плюнул Хауберт себе под ноги. Но от затеи с Аутафортом отказываться не желал. Все равно нужно чем-то заниматься, не век же в этой дыре вином наливаться и гадить под себя просто потому, что незагаженных мест в округе уже не осталось.

* * *

Бертран видел, что Итье сердится. Устраиваясь удобнее на соломенном тюфяке, Бертран спросил сына ленивым сонным голосом:

– В чем дело?

Итье помолчал, прежде чем ответить:

– Вы пили с этим… отребьем… И говорили с ним, как с другом… С этим, которого христианские владетели не должны терпеть на своей земле под угрозой отлучения от Церкви…

– А, – отозвался Бертран беспечным тоном. На самом деле он вовсе не был столь беспечен, ибо посещали его разного рода невеселые мысли. – Ну и что?

– Вы, мой отец, сеньор де Борн, – с этим…

Бертран приподнялся на тюфяке, опираясь на локоть. Солома зашуршала. Интересно, водятся ли тут мыши? Почти наверняка.

Итье сидел, обхватив колени. В оконце проникал поздний свет, и Бертран видел тонкий профиль сына. Итье был так похож на него самого, что подчас Бертрану становилось страшновато. Он будто гляделся в собственное прошлое.

– Тем-то мы и отличаемся от простолюдинов, – сказал Бертран вполголоса, словно обращаясь к себе тогдашнему, – что умеем делать все то, что умеют делать они. Например, пить вино, как лошадь воду, или убивать людей. Но мы также умеем делать еще и то, чему они никогда в жизни не научатся. Слагать стихи, ухаживать за дамами, лечить раны, коли ранен соратник или друг, охотиться с собаками и соколами… А еще – выторговывать у грязных наемников выгодные условия.

Итье помолчал.

– Ложитесь спать, сын, – примирительно сказал Бертран.

Солома зашуршала. Итье улегся. Но потом в темноте снова зазвучал его голос:

– Эн Раоль направил вас сюда, потому что хочет вашими руками согнать со своей земли этого Хауберта с его бандой.

– Совершенно верно, – отозвался Бертран, оглушительно зевая.

– А затевать войну с Хаубертом эн Раоль не хочет.

– Вот именно.

– Поэтому он с радостью вешает банду наемников вам на шею.

– Разумеется.

– А как же вы избавитесь от Хауберта, когда все закончится?

Это и была та неприятная мысль, что скреблась в думках Бертрана.

– Настанет пора – избавлюсь, – уверенно сказал Бертран. – Спите.

Сам он уснул почти мгновенно.

Итье же долго лежал без сна – мешало приглушенное хихиканье какой-то местной девицы, которой жонглер Юк где-то совсем неподалеку задрал подол, бессовестно пользуясь ее женской слабостью.

Начало 1183 года, Аутафорт