Волкодав. Мир по дороге - Мария Семенова

У хищного летуна были сильные челюсти и очень немаленькие клыки, раза в полтора крупнее кошачьих. Однако он так и не пустил их в ход. Вместо того чтобы отворить жрице кровь, Мыш рванулся следом за Волкодавом и закричал. Это был жутковатый крик, полный бессильной ярости и отчаяния. Он звучал на удивление громко и долго, даже не верилось, что его испускало существо с голубя величиной. Кан-Кендарат видела, как одеревенела спина размеренно уходившего венна. Волкодав нёс свой мешок и вещи Гартешкела, в том числе драгоценный жбан с водой из Дымной Долины. Он не оглянулся.

– Глупенький, – сказал Иригойен и потянулся погладить Мыша. – Утром ты увидишь хозяина и снова сядешь ему на плечо!

Острые зубы клацнули в полувершке от его пальцев. Иригойен со вздохом впрягся в тележку и покатил её по дороге.

Халисунец ожидал, что в домике, которым пользовались хорошо если раз в год, будет холодно и сыровато, однако ошибся. Стоило шагнуть через порог, как в лицо пахнуло теплом. Внутри оказался даже не обычный открытый очаг, а целая печь с дымоходом, искусно проведённым под широким лежаком. На лежаке пестрели горкой лоскутные одеяла и стоял плетёный поднос: лепёшки, овечий сыр и кувшин напитка, пахнущего яблоками и корицей.

– Странно, – задумчиво проговорила мать Кендарат.

– Что странно, госпожа? – удивился Иригойен, выходивший задать сена ослику.

– Эту печку топили сухим камышом. А в деревне, если обоняние меня не обманывает, топят навозом.

– Здешние люди гостеприимны, – сказал Иригойен. – Ночь покаяния не даёт им пригласить нас к себе, но они хотят, чтобы у нас ни в чём не было недостатка. Смотри, мы сможем даже подтопить печь, если ночь выдастся холодной!

Солнце уже готовилось уйти за равнину, где вилась пройденная путниками дорога. Навстречу, суля непогоду, из-за горизонта вздымались рваные облака. Закат пылал всеми огнями, от ледяного малинового на подбрюшьях верховых туч до жаркого золота по краям облаков, словно бы раскалённых и оплавленных близостью солнца. В долине пока царило затишье, но тучи мяли и комкали бешеные ветры небесных высот, отчего они представали то кораблями, то колесницами. С севера на долину медленно и неотвратимо падала буря. Чего доброго, к рассвету забросает сухую траву снегом. Пусть на полдня, но всё же…

Видимо, как раз на такой случай жители деревни и снабдили гостей сухими пучками камышовых стеблей, связанных в подобие лёгких поленьев. Одно удовольствие кидать такие в горнило и чувствовать, как печное тепло гонит прочь стылое дыхание непогоды!

– Собаки, – сказала мать Кендарат. – Я оглохла или ты тоже не слышишь собак? Что за деревня, где никто не лает из-под ворот и дети не возятся со щенками?..

Она по-прежнему держала в руках Нелетучего Мыша. Тот больше не кричал, но всякий раз, стоило ей чуть утратить бдительность, делал рывок, пытаясь вывернуться и удрать.

– Может, этих людей некогда травили злыми псами и они до сих пор их не любят, – подумав, нашёл объяснение Иригойен. – Или настолько чтут потомков того добычливого кота, что не хотят чинить им обиду?

– Ну да, – проворчала мать Кендарат. – Только наняли нести свой пирог человека по имени Волкодав!

Она облюбовала подходящую стропилину – ею в отсутствие хорошего строевого леса служила неокорённая жердь, – и, вытянувшись повыше, насколько позволял рост, устроила на ней Мыша. Тот снова ощерил зубы и заскулил, но потом, делать нечего, завернулся в крылья и притих, повиснув вниз головой.

– А ведь он не первый раз мне его поручает, – негромко, словно думая вслух, проговорила жрица. – С чего бы вдруг такое?

Иригойен ещё раз вышел наружу – на случай ненастья закатить под навес тележку, где лежал свёрнутым их походный шатёр. Когда, возвращаясь, он снова открыл дверь, крылья Мыша развернулись. Зверёк мгновенным движением бросился, как показалось халисунцу, ему прямо в лицо. Разорванная перепонка, по обыкновению, подвела. Мыш закувыркался в воздухе, но неудавшийся полёт всё же вынес его за порог. Шлёпнувшись на холодную землю, он мигом перевернулся на лапки и, помогая себе сгибами крыльев, по-жабьи проворно заскакал прочь.

От пышного заката осталась лишь зловеще-алая полоска, рдевшая в тучах. Было уже темновато, так что Иригойен поспешил схватить беглеца. Мыш завизжал, снова щёлкнули зубы. Сын пекаря, в сердцах поминая Беззвёздную Бездну, затряс в воздухе располосованным пальцем. Стянув другой рукой с головы шапку, он накрыл Мыша, отнёс его, кричащего и трепыхающегося, назад в дом, чтобы водворить обратно на жердь.

Мать Кендарат, успев зачем-то распотрошить одно из сложенных у печки поленьев, внимательно рассматривала сухие стебли. Нюхала что-то, растирала на ладони и опять нюхала.

Иригойен вынул изо рта прокушенный палец и крепко сжал его, чтобы остановить кровь.

– А может, их псы сидят вместе с хозяевами, в домах, – сказал он жрице.

Та неожиданно фыркнула:

– И тоже скорбят о былых горестях племени…

Иригойен нахмурился:

– Злые слова ты молвишь, служительница Кан Милосердной! Это их вера и их обида… Чем тебе так не угодили здешние жители?

Мать Кендарат вскинула голову. Карие глаза светились, точно угли. Иригойен ещё не видел у неё подобного взгляда.

– Ты сказал! – медленно и значительно выговорила она. – Я не бывала в Халисуне, но почему-то не думаю, чтобы у вас очень любили вечно обиженных. А я, право, не припоминаю, чтобы кто-то так носился со стародавней несправедливостью, как этот старейшина Гартешкел и всё его племя!

– О чём ты? – нахмурился Иригойен. Он не желал сознаваться себе, что сердце глухо и тревожно застучало в груди.

– А ты сам припомни, – посоветовала жрица. – Этот дед, он же как рот ни откроет – всё о том, как они скитались, несчастные, да как с голоду помирали, пока не остановились в здешней долине…

Халисунец потупился:

– У нас говорят: горе народу, чья память коротка, словно овечий хвост. Это и не народ вовсе, а стадо, живущее одним днём, без прошлого и без будущего.

– Я разве покушаюсь на их память? – подалась вперёд мать Кендарат. – Если хочешь знать, моё племя, живущее у края Вечной Степи, тоже досыта нахлебалось крови и горя во дни Последней войны, когда нашествие меорэ нарушило порядок кочевий и все, начиная с мергейтов, стали менять пастушьи посохи на боевые копья. И мы тоже помним всё, что нам пришлось вытерпеть! Но наши старики, хранящие мудрость, не велят растравлять прежние раны. Они должны отболеть и зажить, а не превращаться в язвы, отравляющие тело! С тех пор двести лет прошло, Иригойен! Мергейты, породившие Гурцата Жестокого, давным-давно стали мирными табунщиками, и нет страны, где не славились бы их кони. Саккаремская держава сильна и свободна, её племена приняли в себя халисунскую, меорийскую, мергейтскую, ещё чью-то кровь – и стали от этого лишь красивее и богаче! Потомки детей с ореховыми глазами ведут караваны, чеканят серебро и распоряжаются казной солнцеликого шада. И только в этой уединённой деревне по-прежнему мнят себя отверженными и ждут зла от людей, как два века назад!