Чистая вода - Валерий Дашевский

— Мама, тебя обидел папа Сережа? — спросил я ее.

— Тихо, — сказала она. — Тише, милый. — И приложила палец к губам.

— Скажи, почему папа Сережа кричит на нас? — спросил я тогда.

— Тише, милый, — попросила она, — не надо об этом спрашивать.

Я стоял, прижимаясь к ней, и думал, что сейчас заскрипит половица, он войдет на кухню, и жесткий взгляд серо-стальных глаз упрется в нас из-под кустистых бровей. Тем не менее, я огорчился, когда в один прекрасный день мы покинули Ростов. На этот раз нам не пришлось смешиваться с толпой и матери не нужно было нести меня на руках — я сам нес одну из наших сумок. Я, помнится, был сильно огорчен и раздосадован отъездом; к тому времени я обзавелся во дворе друзьями, я смотрел на стоявшую на буфете модель истребителя МиГ-17, как на свою собственность, и в школе я считался докой и непререкаемым авторитетом по части бочек, боевых разворотов и мертвых петель.

Мы перекочевали в Киев, где матери дали тему для диссертации и назначили руководителя. А я поспешно обзавелся новыми друзьями, готовыми слушать про мертвые петли, бочки и боевые развороты. Я, было, совсем вошел во вкус — как-никак, мы прожили в Киеве три года какой-то малости — когда мать защитила диссертацию и ей предложили преподавательскую работу и квартиру в городе, который впоследствии стал для меня родным. Теперь мне не пришлось нести сумку до вокзала, и, не торопясь, — на этот раз нам не от кого было уносить ноги, — мы уложили вещи. Я стоял, облокотившись о борт грузовика, и смотрел, как выносили из подъезда нашу мебель — да, кое-какой мебелью мы к тому времени уже обзавелись. И поезд повез нас на юго-восток через бескрайние, перемежавшиеся редкими перелесками поля.

Мне было четырнадцать, когда мы перебрались. И я уже помалкивал насчет бочек, петель и разворотов, я с подозрительностью и тайным недоброжелательством гадал, когда же у нас заведется новый папа — и он не заставил себя ждать. Он не требовал, чтобы его называли папой; он не требовал ничего, что могло причинить мне даже самые незначительные неудобства. Но я испытывал неловкость, говоря ему «Андрей» и «ты» — вероятно, такую же неловкость он испытывал в моем присутствии, и я инстинктивно старался обращаться к нему как можно реже. Большой, сильный, сдержанный и мягкий — этот человек обладал замечательным тактом и фантастическим знанием природы. Он умел собирать грибы и варить клей, он умел просмолить днище рассохшейся лодки, он умел щипать дранку, отыскивать Север без компаса и добывать дикий мед. Он рассказывал так, что рассказанное вставало перед глазами, радовался, как ребенок, когда ему попадалась стоящая книга, и писал сценарии. Он получал удовольствие от всего, чем жил и с чем соприкасался, его биографии хватило бы на двоих, а послушать его — выходило, что он собирается прожить еще сто лет, сто — и ни минутой меньше. Когда по его сценарию сняли фильм — а это был хороший фильм, — мы с матерью восприняли это как нечто само собой разумеющееся. И когда он выплатил первый взнос за трехкомнатную квартиру в Москве, мать восприняла это точно так же — как нечто разумеющееся само собой. Тут грузчикам бюро перевозок пришлось порядком попотеть, а мне — снова стоять, облокотившись о борт грузовика, и наблюдать, как выносят из подъезда нашу мебель. Я клятвенно поклялся, что вижу это в последний раз, и с облегчением вздохнул, когда поезд поплыл мимо меня в темноту, подсвеченную изнутри городскими огнями.

С Андреем мог поладить кто угодно. И мы с ним ладили. Так почему же я тогда не уехал?

Я остался, чтобы по две недели в месяц сторожить кафе средней руки и делить комнату общежития с шестерыми парнями, съехавшимися учиться со всех концов Союза. Занятия не были обременительными, я жил беспечно и беззаботно, как в непрекращающийся праздник, вопрос о моем человеческом предназначении тревожил меня мало, и я испытывал искреннюю, простодушную радость по поводу того, что мой шаг пружинист, походка легка и после сорока отжиманий от пола футболка облепляет влажные грудные мускулы. Я даже женился на Тане, девушке с осиной талией и большими глазами, напоминавшей подарочную куклу из гэдээровокого набора. Мне было приятно, когда кто-нибудь из наших общих знакомых подталкивал меня и сообщал, что я не промах и что у меня губа не дура. Всякому было бы приятно узнать, что у него не дура губа. Особенно там, где дело касалось Тани. Правда, мне предстояло испытать легкое разочарование, когда до меня наконец дошло, что, утверждая, будто я не промах, общие знакомые имели в виду совсем не Таню, а ее отца — папу Сережу. Раз или два, незадолго до того дня, когда мы с Таней рука об руку предстали перед объективом фотоаппарата, чтобы запечатлеть в шести экземплярах наши вымученные улыбки, я встречался с ними обоими — с папой Сережей и с мамой Витой. Он был заместителем директора ДСК-1, она — обычным инженером НИИ, остальное меня не интересовало. Как выяснилось, поинтересоваться был резон, игра стоила свеч. Но очень скоро мне стало не до них — спустя неделю я сделал немаловажное открытие, положившее начало целой серии не менее важных открытий. В первые семь дней нашей совместной жизни я узнал, что иногда моя жена лжет, что она может отказаться от произнесенного или сделанного ею минуту назад. Отказаться наотрез, уверяя, что мне послышалось или показалось. В первый раз у меня рот открылся — так поразительно естественно, как само откровение, это выглядело.

Но стоило ли разрушать идиллию из-за таких пустяков? Папа Сережа и мама Вита делали все для счастья и благополучия детей — детьми, разумеется, были мы, — и мы обязаны были участвовать в демонстрациях нашего счастья и благополучия на многочисленных приемах перед немногочисленными знакомыми. И мы участвовали.

Правда, я чувствовал некоторое раздражение от постоянных разговоров на тему «Как я собираюсь обеспечивать Таню?», но это было делом излечимым и проходящим, как авитаминоз по весне. Начало им положил папа Сережа: он посоветовал мне аккуратно посещать лекции и вообще держать ухо востро, так как после института он сделает меня директором РСУ и этот славный день уже не за горами. Мама Вита обладала безграничными теоретическими познаниями о всевозможных заработках и была неистощима в прогнозах нашего семейного счастья. Она любила дочь. Я тоже любил ее дочь и прощал тех, кто любил ее вместе со мной.

Таня училась на втором курсе института инженеров транспорта; в моих глазах она была воплощенной молодостью, свежестью и наивностью. Не хватало только роскошной коробки со стеганым атласом на дне да пурпурной шелковой ленты, чтобы она предстала дорогостоящей, умопомрачительной игрушкой, способной осчастливить всякого, кому ее преподнесут. Ее преподнесли мне — и мне предстояло доказать, что она попала по адресу и осчастливила достойного обладателя.

Поняв, какой оборот принимает дело, я стал прислушиваться к разговорам их знакомых, которые до этого пропускал мимо ушей. Спектр знакомств моей повой семьи отличался удивительным разнообразием. Они знали наперечет все новости о ценах, чужих разводах и долгах, искренне верили, что талант — особый вид шизофрении; отдыхавшие на Кавказе завидовали тем, кто отдыхал в Прибалтике, отдыхавшие в Прибалтике завидовали поехавшим по путевке за границу, и все вместе завидовали людям, получившим наследство от родственников, окончивших свои дни на чужом континенте. Они презирали тех, кто зарабатывал меньше их, ненавидели тех, кто зарабатывал столько же, и восхищались теми, кто получал больше, чем они сами. Иногда в нашем доме воцарялось полнейшее уныние, когда парочку наших знакомых вызывали для дальнейших развлечений в ОБХСС.