День Благодарения - Майкл Дибдин

У тебя такая обаятельная жопка.

Повтори.

Что повторить?

Жопа.

Жопка.

С твоей манерой выражаться ты можешь заставить меня делать, что ты захочешь.

Совсем такая, как на той картине.

Какой картине?

Не помню. Какая-то испанская фамилия.

Гойя?

Может быть. В Национальной галерее. Нашей, имею я в виду. Ну, как бы то ни было. В любом случае эта женщина лежит на…

«Маха обнаженная»?

А, собственно, что значит «маха»?

Просто «женщина», по-моему. Но мне эта картина никогда не нравилась. Словно она все время изголяется — иди-иди ко мне, будто законная супруга причисленного к лику «Майкрософта». Ладно, вот тебе твое, а теперь займемся моим списком покупок.

Нет, я о другой. Названия не помню, но там суть в зеркале.

В зеркале? Это как же?

Ты видишь ее только как отражение, а не прямо. То есть видишь ее со спины, без лица. А спина выглядит совсем как твоя. Ее «жопа».

Она глядит на себя?

Угу.

А ты глядишь на нее.

Да.

Ну так в этом же вся суть секса, как по-твоему? Взаимный акт поклонения женскому телу.

Значит, когда мы «свершаем деяние», ты поклоняешься собственному телу?

Мы вместе. Я изнутри, ты извне.

Ну а мое тело?

Великолепно.

Мне не помешало бы сбросить немного веса.

Нет, я люблю тебя таким, какой ты есть. Вот в чем прелесть нашего возраста. Принимаешь людей такими, какие они есть. Или не принимаешь. Но не тратишь время понапрасну, пытаясь их изменить. Вина больше нет?

Внизу найдется. Потерпи, я принесу.

И захвати почту. Я слышала, как она сыпалась. Просто музыка.

Еще мужика? Ты ненасытна.

Я знаю. И тебе это нравится.

* * *

У тебя бывает икота?

Да. Не знаю отчего. Начинается ни с того ни с сего.

Съедай немного сахару.

Сахару?

Помогает.

Мне — нет.

Может, мне попытаться напугать тебя?

Радость моя, ну нет в тебе ничего пугательного.

А тогда это сработало.

Когда?

А ты не помнишь?

Нет.

В тот раз в «Метрополитен гриль». Ты разыкался до неприличия. И пошел в туалет, а когда вернулся, продолжая икать, я сидела за столиком, совсем каменная. И ты сказал: «Что случилось?» Не вспоминаешь?

Хотя ты ненавидишь прошлое, но что-то слишком часто к нему возвращаешься.

Главным образом оно наводит на меня скуку, и все. Я его не боюсь. А вот ты боишься. Оттого ни черта и не помнишь. Оно тебя пугает.

Я помню только, что ты сидела, уставившись на сложенные руки, будто молилась. «И что теперь?» — подумал я.

И сказал: «Что случилось?» И икал, как попугай. А попугаи икают?

Понятия не имею. Так что дальше?

Я сказала… ну не верю, что ты не помнишь.

И все-таки не помню.

Я сказала: «Милый, у меня двухнедельная задержка». И икоту у тебя как рукой сняло.

* * *

Обними меня.

Что с тобой?

Мне нужно, чтобы ты меня обнял.

Я думал, ты спишь.

Я и спала.

Так что же?

Да этот сон.

Так что же?

Не знаю, не помню. Знаю только, что ты ушел от меня и я была совсем одна.

Я от тебя не уходил.

Знаю.

Я здесь. С тобой.

Да. Но мне все равно страшно.

Не бойся.

Ты просто хочешь, чтобы я от тебя отстала, ведь так?

Нет. Это глупо.

А все остальное крайне умно и логично?

Ты теряешь над собой контроль, Люси. Успокойся. Я тут. Я оберегу тебя.

Просто обними меня покрепче, и все. Обними, чтобы я могла опять заснуть.

Летом Ла-Советт — это тихое воздушное убежище над туристическим адом на побережье внизу: низкий дом и примыкающая к нему каменная терраса утопают в тени и смолистом благоухании старых зонтичных пиний: их стволы разделяют перспективу уходящих к морю предгорий на триптих, который от часу к часу неприметно меняется вместе с тем, как меняется угол падения солнечных лучей и увеличивается или уменьшается влажность воздуха.

Но когда приходит зима и неделями дует мистраль, Ла-Советт может показаться самым унылым и самым скорбным местом на земле. Сосны вскидывают ветви, а ветер гремит и содрогается вокруг дома, будто прибой, выискивает слабины, просачивается через каждую щель и своим навязчивым присутствием подрывает все основы привычной жизни. Днем небо — нежнейшей молочной голубизны, солнечный свет ослепителен, а воздух обретает поразительную терпкую ясность. И ночью, и днем властвует пронизывающий холод.

Мой отец купил этот заброшенный фермерский дом еще в пятидесятых, и до самого последнего времени он и моя мать проводили там каждое лето, сами ремонтировали, подновляли, перестраивали то, что было им по силам, а когда требовалось выполнить более или менее сложную работу, терпели бесконечные извинения и лживые обещания местных строителей. Теперь, когда дом обрел тот жилой вид, о котором они мечтали, покупая его, у них уже не хватало энергии и сил приезжать сюда больше чем на месяц поздней весной и ранней осенью. Летом жара была для них слишком тяжела, и никто никогда даже не думал поехать туда зимой.

А потому, когда я позвонил им из Шарля де Голля, они удивились, но обрадовались, услышав, что я хочу пожить там некоторое время. Осуществление мечты для них опоздало, но им было искренне приятно, что она послужит кому-то еще.

— Как дела? — спросил мой отец.

— Так-сяк. Ну, ты понимаешь.

— Конечно, конечно. Наверное, нам все-таки следовало приехать. Ну, просто поддержать и так далее.

Когда я позвонил им о смерти Люси, он самоотверженно сказал, что они вылетят ближайшим рейсом. И мне лишь с трудом удалось его отговорить, хотя мы оба знали, что моя мать ни физически, ни психически не выдержала бы такой поездки, а она так в нем нуждалась, что отправиться один он никак не мог.

— Со мной все в порядке, папа. Мне просто нужно пожить в одиночестве. Смириться наконец со случившимся, ну и так далее.