Подозреваемый - Юрий Азаров

— В чем именно?

— Видите ли, — сказал Скляров, — я эту историю знаю со слов Сургучева. Он сказал, что вы выслеживаете тех, кто привозил левый раствор. Он тряс квитанциями и клялся, что раствор им выписан по госценам. А еще он говорил, что вы выспрашивали о количестве привезенных машин у его девочки. И будто Катя вам наговорила всякой ерунды. Если это так, то это, безусловно, безнравственно.

— Не было ничего такого, — решительно сказал я.

— Но дело в том, что девочка отрицательно стала относиться к родителям. Это говорят и педагоги. И у вас какая-то неприязнь к ее отцу.

— Нет у меня неприязни. Я просто об этом не думал.

— Сургучев говорил, что вы Катю нарисовали, что не имели права превращать несовершеннолетнего ребенка в натурщицу.

— Не рисовал я Катю. Хотел я ее написать. И напишу непременно. Но только не с натуры. Она у меня в душе сидит. И на холст образ должен вылиться совсем необычно. Особенно после всего того, что с нею произошло.

— И все-таки мне не дает покоя одна мысль, — продолжал Скляров. — Дети видят, как в их семьях родители совершают правонарушения, и никак не реагируют, впитывая с детства зло, а мы на это зло наслаиваем воспитание, идеалы, духовные ценности, — но все уходит в песок, потому что усилия наши тщетны и обречены на гибель до тех пор, пока торжествует зло. И с другой стороны, нельзя детей поощрять к выступлению против того зла, которое культивируется в семье.

— Вы так думаете? — спросил я, хотя и сам мучительно раздумывал именно над этим вопросом все последние дни.

— Одно дело ситуация такого рода возникает на гребне классовых войн, когда брат идет против брата, и другое дело, когда мы мирно, так сказать, строим обычную жизнь. Согласитесь, нельзя улучшить жизнь гнусными средствами. Нельзя поощрять в детях ненависть к своим родителям! Нельзя разрушать родственность!

Скляров, должно быть, считался неплохим педагогом: его любили дети и родители. Зато недолюбливали учителя: уж больно учен и праведен. Всех поучает, это возмущало многих, сам с собой не в ладу: женился дважды и оба раза развелся, оставив по ребенку в каждой семье.

Скляров между тем продолжал, ссылаясь на какого-то известного педагога:

— У ребенка должно быть чувство сопричастности со своими близкими, то есть он должен чувствовать голос кровного родства. Когда этот голос заглушается, человек превращается в выродка. Не случайно в народе говорят о разрушении родственных связей, как о страшном зле: "Отца родного не пожалеет".

— И что же вы предлагаете? — поинтересовался я и почувствовал, как фальшиво прозвучал мой голос.

— Да ничего я не могу предложить. Думать еще надо. Вон у нас кто-то предложил обсудить поступок Кати на классном собрании. Я категорически воспротивился.

— Наверное, это правильно. Поймите, я ничего дурного не совершал…

— О чем вы разговаривали с Катей? — Скляров зло посмотрел на меня. Я смутился, но десятым чувством ощутил, что нельзя мне сейчас говорить правду.

— О живописи. О том, насколько совершенен ее вкус, что она обладает даром живописца. Я об этом в тот вечер так прямо ее отцу и сказал.

— Я так и знал. Я верю вам. Держитесь, старина. Вас ждут неприятности.

Он ушел. А я уткнулся в подушку и, если бы были слезы, разревелся.

Это потом уже я рассматривал эту ситуацию с юмором. Мне даже сейчас смешно вспоминать, с какой серьезностью я готовился к обороне. У меня, правда, не было теперь ружья, зато имелся топорик, которым Анна Дмитриевна рубила мясо. Ручка у топорика соскакивала, и я решил вогнать туда клин. Укрепив ручку, я захотел испробовать крепость удара. Проверил все замки и задвижки. И самое главное мое изобретение состояло в том, что я выпросил у физкультурника местной школы мегафон.

Отчетливо представил себе, как в самую критическую минуту выставлю в форточку мегафон и заору: "Внимание, внимание! Граждане Черных Грязей! Сейчас, когда вы спокойно спите, неизвестные бандиты совершают нападение на невинного человека. Вооружайтесь чем попало и выходите на отлов бандитов, забредших в наши мирные окрестности".

Я представил: бежит Шурик с монтировкой, за ним одноглазая Зинка, его мама, с пустой бутылкой, а за нею Варвара Николаевна, скорее всего, с кочергой. Это слева. А справа, вооруженный берданкой, в сопровождении двух овчарок вылетает Соколов и…

Я, разумеется, командую в мегафон: "Граждане, следите за тем, чтобы не превышать пределы необходимой обороны, ибо за это дело есть специальная статья уголовного кодекса".

Статью я даже могу зачитать по этому растреклятому мегафону. Но дело не в статье, скажу я гражданам, а в творческом подходе, который как раз, как говорит мой новый друг, товарищ Петров, и способен разрешить противоречие между правовым и нравственным сознанием.

Я объясню защитникам своей крепости, что условием правомерности обороны является действительность посягательства, которое возникло не только в воображении обороняющегося человека, но и в реальной жизни. Поэтому надо временно выбросить из головы все фантазии и в оба глядеть, чтобы конкретная оборона не превратилась в мнимую.

Настроение у меня было бодрое еще и потому, что я ждал в гости Сашеньку, которая должна была приехать ко мне.

В одиннадцатом часу в дверь тихо постучали. Я решил, что это Сашенька, и радостно побежал открывать.

За дверью раздался чужой голос:

— Это я, Данилов. Участковый.

Я посмотрел в окно. Действительно, на крыльце стоял Данилов.

Нехотя я открыл дверь и провел его в свою комнату.

— Что это у вас? Холодное оружие?

— Наточить собрался, — сказал я.

— Молотки тоже точите?

— А молотком я в топорик клин забил.

— Так, так, — побарабанил по столу пальцами Данилов. — Значит, все спокойно, говорите.

— Спокойно, — ответил я, прислушиваясь к шуму за окном.

— А это что там постукивает?

— Ветер. Дикий виноград качает.

— Так, так, — снова проговорил Данилов. — Я у вас тут посижу. Не помешаю?

— Нет. Нет. Сидите. Рад буду.

— А что вам Катька Сургучева наговорила? — вдруг спросил Данилов.

— Ничего.

— Как же так, когда она меня попросила спасти вас от нападения.

— Вас? — удивился я.

— Меня? А то кого же еще, — улыбнулся Данилов.

В это время в дверь опять тихо постучали.

— Виноград, значит? — спросил Данилов.

— Нет. На сей раз, нет. — Я пошел открывать. Данилов меня остановил.

— Кто там? — спросил он сурово.