Правый руль - Василий Авченко

А вид чистого мотора? А звук агрессивного кик-дауна, когда после удара по педали машина рыкает, перескакивая передачей вниз и рывком добавляя оборотов двигателю? А уверенное отыгрывание прогревшихся размятых стоек на неровностях и глухая пулемётная дробь «стиральной доски»? А выражение лица машины из фар, бампера и декоративной решётки радиатора с эмблемой? А сытое тарахтенье на холостых исправного многолитрового дизеля и тончайший парафиновый букет его солярового выхлопа? А успокаивающий шелестящий шёпот бензинки? Дрожащий, плывущий, плавящийся воздух над горячим металлом капота? Чуть увеличившееся после включения передачи усилие на педали тормоза. Масляный щуп — полоска гибкого светлого металла, лежащая подобно шпаге в ножнах, кончик — в почерневшей моторной крови. Сизый от подъедаемого масла выхлоп, чёрное облако за дымящим подобно подбитому «мессершмитту» пенсионером-дизельком, которому давно пора на покой, «с нашей-то солярой»… Едва уловимая судорога, пробегающая по телу машины в момент выключения зажигания, когда искра жизни временно (она всегда надеется, что временно) покидает её. Пуск двигателя, похожий на короткую автоматную очередь вдалеке. Радостно подпрыгивающие вверх стрелки оживших приборов.

Натужное проворачивание замёрзшего коленвала морозным утром, похожее на надсадный кашель больного. Ритмичное цоканье камешка, забившегося в канавку жирного, ещё не стёршегося протектора. Визг буксующей на ледяном подъёме резины. Противный свист приводных ремней, скрип подработавшихся или просто плохих тормозных колодок. Жёлтый банан-докатка — машина как будто припала на одно колесо. Тревожно-кровавая лампочка вдруг на табло. Россыпь мелких острых оранжево-бело-красных осколков пластиковой оптики на асфальте. Чирканье глушителем о бордюр или выбоину: приложишься и потом некоторое время противно чувствуешь себя. Невыносимый скрежет хрупкого подбрюшья по камням — кажется, это скребут частями моего собственного раздетого тела, сдирая кожу и оставляя на асфальте кровавые полосы. И самое противное — пластмассово-металлический треск, хлопающий звук сминаемого мягкого металла. Я слышал его несколько раз.

У меня обострились слух, и обоняние, и осязание, и зрение тоже — не только в том смысле, что, только сев за руль, я озаботился собственной близорукостью, хотя и небольшой, и надел очки; сначала использовал их только за рулём, а потом привык. Я слышу, как по мере прогрева меняется звук мотора. Вижу различия в ширине щелей между капотом и крыльями у вытянутой после аварии машины. Наслаждаюсь, стоя на АЗС с заправочным пистолетом в руке, запахом бензина. По запаху определяю близость на дороге отечественного автомобиля, потому что у нормальной машины выхлоп бесцветен и не пахнет ничем.

Я никогда не рассматривал автомобиль как средство вложения капитала или тем более извлечения прибыли. Чистая затрата, как на еду или одежду. Я всегда продавал их дешевле, чем покупал, притом что машина становилась только лучше. Ведь я следил за ней в срок и любовно, не экономил на ней. Может быть, поэтому я и не стал «барыгой по совместительству», как многие мои знакомые. Я слишком любил свои и чужие машины. Я не могу воспринимать их трезво и отстранённо, как коммерсант смотрит на свой товар.

На неровной грунтовой площадке дремлют разноцветные металло-пластмассово-резиново-стеклянные существа. Одни стоят безмолвно. Другие вздрагивают во сне, вскрикивают сиреной, прогоняя дурной сон про аварию, поскрипывают промерзшими подвесками, перемигиваются весёлыми оранжевыми огоньками. Планета уже подставила свету и теплу очередную щёку, и солнце, до того безуспешно пытавшееся вскипятить Тихий океан, наконец дотягивается до территории, которую на картах принято обозначать красным цветом. Существа одно за другим просыпаются, вздыхая и откашливаясь на разные голоса, прогревают свои застывшие за ночь внутренности. Оживают, разминаются и постепенно расползаются. Едут поодиночке, собираются в ручейки, которые вливаются в широкую реку, отмеченную красными огоньками стоп-сигналов и бело-жёлтым светом фар. Им всем нужно в центр города, куда их тянет невидимый огромный магнит. Вечером магнит сменит плюс на минус и начнёт выплёвывать машины обратно. Так спрут играет щупальцами, то расправляя их, то снова поджимая.

Я иду утром по стоянке и поедаю их глазами и ушами. Слышу, как где-то с ходу завелся бензиновый моторчик небольшого объёма, а вот, коротко чихнув, затарахтел джиповский дизель. Проходя мимо, касаюсь их сонных, живых, теплеющих тел.

На их трупы я не могу смотреть спокойно. Не могу и отвести взгляд от их искорёженных металлических тел, залитых нефтяного происхождения кровью. Русские машины слишком стремятся выжить сами. «Японки» погибают по-самурайски. Они, готовящиеся к смерти каждый день, в любой момент согласны развернуть своё последнее одноразовое знамя подушек безопасности и не надеются остаться в живых. Они сминаются сразу, только бы уберечь находящееся внутри мягкое, уязвимое, несовершенное, бесформенное, безумное мясо моллюска. Я вижу, как согласно в последние секунды жизни автомобиля работали его поршни и клапана, крутились на бешеной скорости колёса, пока этот самоубийственный полёт не был прерван встречей с другим автомобилем или столбом. Металл кричал, агонизировал, разрываясь и складываясь. Машина напоследок спешила убить себя, сложившись в гармошку и максимально погасив деструктивную ударную энергию, только чтобы уцелел находящийся в черепке салонной капсулы.

Авария — это победа энтропии над организованностью. Перекрученные железо и плотские связки с мышцами, потёки масла и крови на равнодушном асфальте. Я люблю некрофильские телепередачи, показывающие последствия дорожных происшествий. Они показывают настоящую жизнь. Пусть лишь одну её сторону, и в основном — изнаночную. Но всё же именно настоящую жизнь, до которой далеко виртуальным лакированно-паркетным новостям госканалов. Эти передачи интересны тем, что они показывают машины и людей в экстремальных состояниях — на грани и за гранью.

Машина дала мне чувство свободы и чувство ответственности. Она кодирует меня от пьянства и излечивает от депрессии. Она увеличила мои размеры, превратила меня в стремительного кентавра, расширила границы дозволенного.

Она — чуть ли не единственное, что примиряет меня с действительностью.

1

— Чего хулиганим? — спросил гаишник, часто дыша. Ему пришлось выскочить из зарослей на противоположной стороне дороги. Он был не первой молодости и толст, вот и сбил сразу дыхание. А я действительно хулиганил, вольготно летя по пустой «горностаевской» трассе, ведущей из города к пляжам Шаморы. Превышал скорость, обгонял через сплошную. Своих проступков не отрицал, но тратить время на визиты в ГИБДД и тем более лишаться прав очень не хотелось.

Сев в гостеприимную машину гаишников, из скромности спрятанную в лесу, я после короткого иносказательного диалога положил в бардачок (избегая передавать из рук в руки и произносить лишние слова) «пятихатку». Получив назад свои документы, вышел. «Постарайтесь больше не нарушать!» — напутствовал на прощание бессовестного взяточника-нарушителя беспринципный оборотень в погонах.