Князь ночи - Жюльетта Бенцони

– Это если мне нужно что-то услышать… – Некий лукавый бесенок проснулся в ее душе и нашептал вопрос, который она со всей мягкостью и задала: – Сейчас очень плохое время для побега. Или же существовали серьезные причины…

– У молодого безумца всегда серьезные резоны, так ему, по крайней мере, кажется. Для других все обстоит иначе, – парировал маркиз и повернулся к племяннице спиной. Затем, обращаясь к фермеру, который заканчивал трапезу, промолвил: – Если вы отдохнули, Франсуа, мы можем отправляться!

– К вашим услугам, господин маркиз!

Франсуа?.. Имя поразило Гортензию, словно стрела. Она поглядела на человека, который торопливо поднялся и вновь облачился в дымящийся кожух. До сих пор она обращала на него не больше внимания, нежели на солонку или краюху хлеба, но звук этого имени всколыхнул все ее чувства. Хотя одновременно в ней проснулось сильное внутреннее сопротивление: мысль, что он мог бы оказаться тем самым Франсуа из письма, возмущала ее. Это невозможно! Не могло быть возможным!..

Тем не менее, как если бы уже уверилась и подыскивала оправдания, она обнаружила в нем некоторое благородство повадки, хорошо вылепленное лицо, любезное и вместе с тем исполненное воли, к которому весьма шли большие усы и прямой, открытый взгляд красивых темных глаз. Ему могло быть лет сорок пять, но одутловатость почтенного возраста еще не тронула его фигуру, что обычно происходит с людьми, тяжело работающими на открытом воздухе.

Вероятно, привлеченный этим настойчивым взглядом, Франсуа тоже поглядел на нее. Их глаза встретились на какое-то мгновение. Уже фермер взялся за свою черную шляпу, поклонился всем и вышел, следуя по пятам за маркизом… И тут же Гортензия стряхнула с себя своего рода наваждение, овладевшее ею при звуке имени «Франсуа». Что это она вообразила? Неужели ее мать, это чудо рафинированного изящества, могла хранить как реликвию цветок, подаренный неотесанным поселянином, платок с пятнами его крови? Какая бессмыслица! Можно подумать, что это единственный Франсуа на свете или пусть даже в маленьком мирке, затерянном в овернской глуши! Герой с розой должен был оказаться каким-нибудь юношей из хорошего семейства с нежными руками. С такими ручищами, как у этого фермера Франсуа, можно не опасаться царапин, да к тому же шипы и не пробьют их темную грубую кожу…

Тем не менее мысль об этом не отпускала ее. Она оказалась достаточно цепкой, чтобы заставить Гортензию, покинув кухню вслед за мужчинами, проводить их до порога замка. Идя гуськом, они спустились по выбитым в скале ступеням, их черные силуэты выделялись на белом снегу, а следы оставляли на нем широкую борозду. Жером с запряженной повозкой и лошадь фермера поджидали у подножия крутого спуска.

Маркиз сел в экипаж. Фермер вскочил в седло с ловкостью прирожденного всадника. Положительно этот человек был достоин внимания. По крайней мере со стороны Гортензии, во мнении которой ловкий наездник всегда принадлежал к избранным натурам.

– Очень похоже на эту мадемуазель де Комбер! – раздалось позади нее ворчание Годивеллы, также последовавшей за ней. – Заставить господина Фулька поехать к ней вместо того, чтобы послать карету и привезти молодого господина Этьена. Чего было бы проще!

– Он простудился и ранен. Должно быть, неосторожно сегодня выпускать его на холод.

– А может, будет неосторожно выпускать его и завтра; меня не удивит, если хозяин застрянет там надолго.

– Он что, не любит туда ездить?

– Напротив! Даже слишком! Меня только удивляет, как это мадемуазель Дофина еще не женила его на себе! Думаю, из-за того, что денег мало…

– Дофина! Никогда не слыхала подобного имени. А оно при всем при том очень милое!

– Такое имя иногда дают в наших старых благородных семействах. Да мадемуазель и сама недурна; хороша, хотя засиделась. У нее есть какое-никакое добро, и она спит и видит, как стать маркизой де Лозарг.

Тон Годивеллы свидетельствовал о том, что уж она-то никоим образом не намерена способствовать этому союзу.

– А почему бы ей тогда не стать маркизой? Разве ваш господин так любил свою жену, что не может никого видеть на ее месте?

– Нет. Но он беден. И у него слишком много гонора, чтобы согласиться не быть всегда и везде повелителем…

– Но разве вы не говорили мне, что покойная маркиза принесла ему приданое? Какая разница?

Некая новая забота прибавила морщин к тем, что уже испещряли старое лицо кормилицы.

– Что девица приносит приданое, это в порядке вещей. И потом… Мы вовсе не были нищими в то время. Деньги поделились поровну…

– Так маркиз любит мадемуазель де Комбер?

– Я уже вам говорила, он никогда никого не любил. А вот что она ему нравится, так это уж точно! Но в дом-то ее он никоим образом не введет.

– Как вы можете так уверенно об этом говорить? Маркиз теперь не так беден, потому что я здесь. Насколько мне известно, мои опекуны выплачивают ему щедрый пенсион. Так, по крайней мере, приказал король. Так почему же…

– Надо бы вам возвратиться в дом, мадемуазель Гортензия, – брюзгливым тоном сказала Годивелла, у которой, вероятно, пропала охота говорить. – Вы так до смерти застудитесь. А нам и без того достаточно одного больного в дому, когда привезут молодого хозяина!..

– Так почему же, – продолжала, возвысив голос, Гортензия, – почему маркиз не возьмет себе спутницу жизни? Одинокая старость так грустна.

– Почему? – Годивелла отвернула голову в явном замешательстве, словно на сердце у нее лежал тяжелый груз, от которого она жаждала освободиться. Она помедлила, взглянула на девушку, ожидавшую ответа… и внезапно решилась: – В конце концов вы все равно узнаете. Господин Фульк не женится потому, что для этого надо пойти в церковь… а он поклялся, что никогда ноги его там не будет! Ну, теперь возвращайтесь или оставайтесь, мадемуазель, а у меня дела в доме!

Повернувшись в своей фетровой обуви с неожиданной легкостью, она исчезла бесшумно, как кошка, оставив Гортензию в тисках недобрых предчувствий, что часто одолевали ее со дня приезда. Она снова услышала холодный голос маркиза: «Я никогда не хожу к мессе». Тогда она была этим шокирована, но гораздо менее, чем теперь. Она знала, что существует множество людей, особенно среди тех, кто испытал бедствия великой революции и Империи, кто не желает ходить к мессе. Но при всем том церковь они посещали, хотя бы по необходимости, особенно когда дело шло о свадьбе. А вот маркиз де Лозарг, последний представитель древнего христианского рода, отказывается от брака только из-за того, что не желает войти в храм. И все это после смерти супруги, которую он даже не любил! Что это могло значить?

Взгляд Гортензии перенесся на противоположный склон ущелья к маленькой часовне, запеленутой в снежные покровы, зябко жмущейся к своей скале с таким безутешным видом, что у девушки сжалось сердце. Дом божий походил на то, чем стала теперь она сама: это бедное ветхое обиталище было осуждено на умирание по воле могущественного замка, высившегося перед ним, по прихоти этого средневекового чудовища, черпающего силы в мощных башнях и стенах, исполненного безжалостной решимости, подмяв и придушив слабую жизнь, спокойно дождаться ее полного угасания. Девушку охватило желание отправиться туда, посмотреть на часовню вблизи, потрогать ее, а может, и попытаться проникнуть внутрь. Опасности, о которых предупреждал маркиз, не страшили ее: она желала пойти и помолиться господу в его доме! Однако ни тонкие подошвы ее туфель, ни платье из шерсти не были предназначены для похода по глубокому снегу.