Сеул, зима 1964 года - Ким Сын Ок

Когда я, умеющий рисовать лучше других, разрисовывал мелками оштукатуренную белую стенку в том подвале, а кто-то из ребят светил мне, держа огарок свечи, то остальные с восхищением и завистью в глазах следили за движениями моих рук и, глядя на мой рисунок, придумывали разные истории, без умолку болтая о том о сём. Они очень бережно относились к изображённому на стене, словно сами нарисовали, и даже, бывало, приводили ребят из соседнего посёлка, чтобы похвастаться. Среди ребят была одна девочка, которую я никогда не забуду. Та самая Миён, что частенько приносила мне в школу мелки и разрешала пользоваться своими карандашами и пеналом. Я точно не помню, но, кажется, это было, когда я учился в первом классе, так уж получилось, что в подвале остались только мы с Миён, и я неожиданно для себя вдруг изо всех сил прижал её к себе. Она испугалась — и давай реветь, я смутился и разжал руки, а Миён вдруг, протянула мне белый, именно белый мелок, который держала в руках, и попросила: «Нарисуй красивый цветок!» Тогда пришла моя очередь растеряться, ведь что можно нарисовать белым мелком на абсолютно белой стене…

Сейчас Миён, у которой были вечно красные щёки, нет. В позапрошлом году, когда началась война, они уехали далеко-далеко, аж в Японию, и до сих пор не вернулись. Дом Миён находится совсем недалеко от нашего дома, и сейчас он пустует, а на его воротах висит грязный обрывок бумаги с надписью «Продаётся».

Я мечтал, что однажды, в один из дней, когда последние войска покинут наш город, мы снова будем стоять друг напротив друга перед рисунком на той белой стене в нашем подвале. Поэтому этим утром я не мог не прийти в отчаяние от вида горящей усадьбы.

У меня было такое чувство, что весь город погружён в густую синеватую дымку, хотя это было совсем не так. Всё это сверху поглаживали слабые лучи солнца, и казалось, что вчерашняя оглушительная канонада, звуки разрывов ручных гранат, грохот полевых пушек и сегодняшний унылый утренний пейзаж городской площади — это всего лишь какие-то смутные воспоминания из прошлого. Я не испытывал ничего, кроме ощущения, что на наш город, укрывшийся в ложбине, внезапно опустилась осень и обесцветила всё кругом, а я всё это время даже и не подозревал об её приходе. Определённо, это была глубокая осень.

За завтраком отец объяснил, что красные отважились на штурм нашего городка в надежде захватить продовольственный склад, чтобы пополнить припасы в преддверии зимы. Недовольству старшего брата не было предела, мол, и чего это им вздумалось именно вчера вечером устроить налёт. Брат-старшеклассник вместе со своими друзьями уже которую неделю подряд строил планы путешествия на Южное море без копейки денег, а так как на сегодня был назначен день отправления, то возмущение брата вполне можно было понять. Я был свидетелем того, как они, набившись в тёмную комнату, словно сельди в бочке, бесстыдно кривляясь и выкрикивая «О, море, синее море!», с необычайным воодушевлением строили свои планы.

— А вы и правда поедете совсем без денег? — спрашивал я.

— А то нет! Когда молодой, можно ехать, куда захочешь… Однако ты, шкет, даже если вырастишь, не будешь на это способен. Вон, топай в свою комнату и рисуй себе козочек, ну, иди, иди… — гнал меня брат, и они продолжали перешёптываться меж собой.

Брат опасался, что из-за налёта партизан охрана усилится, и поэтому, как ни крути, далёкое путешествие будет осуществить невозможно. А отец лишь подлил масла в огонь, приведя нелепый довод, мол, я тебе, дуралей, с самого начала говорил не пускаться в такие авантюры, а ты заладил своё, вот партизаны и нагрянули…

В школе наверняка уже вовсю судачили о происшедшем. Моё сердце радостно билось, будто я уже видел перед собой без устали тараторящие рты одноклассников… Я проворно собрал узелок с книжками и что есть духу побежал вниз по дороге. На повороте я встретил Юни, которая училась в старших классах.

— Ваш дом не пострадал? — спросила она у меня.

Я помотал головой — нет. Для меня было впервой встретить её на улице не в школьной форме, а в ханбоке[34]. Она жила по соседству с нами. Как-то раз Юни подарила мне карандаши 4В с необыкновенно толстым грифелем, а в школе у меня их сразу же украли, поэтому каждый раз, когда я сталкивался с ней, я сразу же съёживался, будто в чём-то провинился. Однако нынешним утром я заробел не из-за всегдашнего чувства вины, а из-за преследующего меня ощущения, что среди этой, так внезапно нагрянувшей, хмурой осени одетая в ханбок Юни вдруг куда-то испарится, словно вода.

— Наши тоже, слава богу, все живы-здоровы… — оживлённым голосом проговорила соседка, улыбаясь.

Похоже, она ходила узнать у родственников, всё ли в порядке. Хотя Юни ещё не совсем взрослая, у себя дома, где она жила с матерью и сестрёнкой, которая была младше меня, Юни считалась за старшую.

Я улыбнулся в ответ и снова кивнул. И тут она сообщила мне грандиозную новость:

— Ты знаешь, что один из красных убит?

Оказывается, тело застреленного из винтовки партизана лежало во дворе кирпичного завода, который находился совсем недалеко от того самого места, где мы сейчас стояли.

— И ты видела? — спросил я у неё немного погодя голосом, который даже мне показался жалким до ужаса, и вместе с тем в нём слышался явный укор.

— Да, — коротко ответила Юни, и я поверил, что она говорит правду.

Труп, лежащий на земле вниз лицом. Хотя я ещё не видел его, эта картина явственно предстала перед моими глазами. И тут во мне зашевелилось осознание того, что вчерашняя перестрелка, разрывающие воздух звуки и так странно пришедшая и погасившая утреннее возбуждение тишина, всё это было не кошмаром, который можно легко забыть, а всё это нужно было для того, чтобы сейчас я мог живо представить себе мёртвое тело партизана.

— Ты пойдёшь? — спросила меня Юни с тревогой в глазах. Я поднял голову и посмотрел на неё. На кончике хорошенького носика, словно росинки, блестели капельки пота. Я тут же отвёл взгляд и, подмешав в голос безразличия, переспросил:

— И… и как? Интересно?

— Интересно, — в явном замешательстве ответила она. У меня вырвался смешок. Юни тоже смущённо улыбнулась.

— Надо будет сходить, — сказал я и ещё быстрее припустил в школу. Было как-то неловко сразу же бежать на кирпичный завод, где лежал труп, только потому, что соседка рассказала об этом, более того, меня удерживало желание потянуть время и посмаковать ощущение реальности, так будоражившее мою душу. Оно-то и заставило меня побежать прямо в школу.

Я бежал изо всех сил, прислушиваясь к побрякиванию пенала в узелке с книгами.

Подбегая к школьным воротам, я так запыхался, что у меня засвербило в горле. Как я и ожидал, ребята стояли в коридоре и, подперев спинами стену, грелись на солнышке, обсуждая вчерашние события. Кто-то хвастался тем, что набил до отказа патронными гильзами мешочек для обуви. Хотя почти все подобрали по нескольку таких гильз.

Один из ребят, живший поблизости от больницы, рассказывал, явно привирая, что когда здание охватило пламенем, то, опасаясь, как бы огонь не перекинулся на их дом, его семья стала выносить вещи, и он тоже сделал свой вклад — сам, без всякой помощи, перетащил мешок с рисом. «Нельзя было медлить ни минуты, вот и появились силы неизвестно откуда», — говорил он совсем по-взрослому. После его рассказа, мне вдруг захотелось посмотреть на выгоревшую дотла больницу. Говоря откровенно, мне хотелось увидеть, что стало с тем особняком, который в детстве служил нам дворцом, а теперь являлся штабом тылового гарнизона, но я выбрал больницу, так как в данную минуту у меня не хватало духу пойти в усадьбу и быть свидетелем печального зрелища. Сцепившись мизинцами, мы условились с тем малым вместе сходить и посмотреть на развалины больницы. Договорившись, что после обеда я приду к нему домой, я не спеша обвёл глазами ребят и с важным видом извлёк свою грандиозную новость, которую я так хотел оставить при себе. Если честно, то я хотел обладать этой новостью в одиночку, но было ясно, что через несколько часов она облетит весь город, и поэтому разумнее было рассказать о ней, и радоваться хотя бы тому, что узнал про неё чуть раньше других.