Сезон дождей - Илья Штемлер

– Что-нибудь после обеда. Когда профессорский обход, график ломается, – ответила сестра.

– Вот вы и возвращайтесь домой, – предложил Наум Самуилович. – Видите: я – молодец. Так и матери скажите.

Эрик подошел к Евсею. Они оказались почти одного роста и оба какие-то тощие.

– Я вас знаю, – проговорил Эрик. – Видел на студенческом вечере в Пединституте, в Старый Новый год.

– Вы тоже у нас учитесь? – Евсею Эрик понравился.

– Нет, я закончил Электротехнический, – ответил Эрик.

– Ну. В ЛЭТИ вы – молодцы. «Весна в ЛЭТИ», я хорошо знал ребят.

– Да, они молодцы. По всей стране ездили с этой «Весной», – кивнул Эрик. – Где вы теперь? В школе?

– Нет, на вольных хлебах, – усмехнулся Евсей. – Ищу работу. А вы?

– Я в аспирантуре остался.

– Евсей тоже б попал в аспирантуру, – не удержался Наум Самуилович. – Если бы не его дурацкий язык.

– Об этом еще Эзоп предупреждал, – улыбнулся Эрик. – Хочешь попасть в аспирантуру – попридержи язык.

Сестре чем-то капельница не нравилась, опять краник пропускает. И попросила Эрика присмотреть, пока она сходит за другим прибором. Эрик покорно занял место у штакетника.

Наталья устремилась за сестрой. Догнала ее в коридоре и уточнила, где проводят конференцию – в кабинете заведующего отделением или в ординаторской – со времени, когда Зоя лежала в этой больнице, Наталье не раз приходилось подлавливать ее лечащего врача. Более того, она, кажется, знала доктора по фамилии Селезнев в лицо. Пока шли рядом, сестра сообщила, что отец этого Эрика, профессор по каким-то «древним грекам», очень плох, он не в состоянии лежать, задыхается. И всю ночь полусидит, замучил сына. Что же касается Наума Самуиловича, она пока не знает – тот только поступил, но, видимо, ничего хорошего. Сейчас ему получше, а привезли совсем плохого.

Оставив Наталью у ординаторской, сестра ушла в процедурную.

Из-за фанерной двери ординаторской слышались голоса и смех, судя по всему, конференция заканчивалась.

Наталья прислонилась спиной к слепому, измазанному до половины серой краской окну. Раньше здесь стоял бурый, в каких-то пятнах, диванчик с продавленным до пола матрацем, из которого вылезали нитки. Зоя лежала в больнице почти месяц, у нее что-то было с почками. И Наталья частенько поджидала на том диванчике доктора. Зою лечила известный в городе врач-нефролог Елизавета Моисеевна Арьева, попасть к ней считалось большой удачей. И верно. Зоя о почках своих забыла. Во всяком случае, не вспоминала. Как не вспоминает о своей лучшей подруге вот уже несколько месяцев. Наталья почувствовала отчуждение Зои почти сразу после свадьбы. Более того, за столом коммунальных платежей однажды утром появилась новая сотрудница. И Наталья узнала, что Зоя перевелась в сберкассу куда-то к черту на кулички, в далекий район новостроек «Гражданка дальше Ручья», названный народом – ГДР. Зоя в ГДР снимала угол с пропиской у какой-то тетки. И почитала ее как мать – своих родителей у Зои не было. Иначе и быть не могло – Зоя обладала на редкость уживчивым и добрым характером. Нужна веская причина, чтобы отдалить ее от подруги. И Наталья догадывалась о причине. Даже странно – Зоя так активно торопила ее замужество и в то же время. Вероятно, так всегда происходит в подобных неразрешимых обстоятельствах.

Доктор Селезнев первым покинул ординаторскую. Наталья сразу узнала его. Невысокого роста, широкоплечий, круглолицый крепыш в белом застиранном халате, доктор скорее походил на борца. Оценивающе оглядел живот Натальи, и взгляд его потеплел. Возможно, доктор узнал ее. Что он мог сказать о вновь поступившем больном Дубровском? Пока нет подробного анамнеза, но предварительно, по первичному осмотру и кардиограмме, у больного Дубровского прочитывается коронарная недостаточность с выраженным склерозом коронарных артерий и стенокардия. А учитывая общее состояние организма – положение больного серьезное, но не безнадежное. Методика лечения пока не определена, но в больнице есть необходимые лекарства, так что беспокоиться не о чем.

– Вера! Кому капельница? – прервал себя доктор, глядя поверх головы Натальи.

– Оленину. Тот прибор мне не нравится, краник пропускает, – ответила сестра.

– Оленину капельницу отменить, – проговорил доктор. – Вкати ему струйную. Полкубика. Строфантина и мочегонного. Он спал ночью?

– Куда там. Всю ночь просидел. И сын был рядом. Атак ничего. Болтает вовсю, сами знаете – профессор.

Сестра вернулась в процедурную, унося обратно штакетник с капельницей.

– Вот и все, что я могу вам сказать, – доктор вновь обратился к Наталье. – И сколько уже месяцев? Пять, шесть?

– Пять, – Наталья продела пуговицу в петлю кофточки, на животе.

– Отец известен? – с грубоватым участием проговорил доктор. – Приличный парень?

Так нередко разговаривают врачи-мужчины, полагая, что профессия дает им особое право свойского тона, рассчитанного на доверие.

– Отец ребенка – мой муж! – отбрила Наталья доктора. – И весьма приличный парень.

– Извините, – засмеялся доктор Селезнев и дружески тронул ее плечо. – Сегодня профессорский обход, а я болтаю с вами.

Наталья вернулась в палату.

Евсей и Эрик о чем-то оживленно разговаривали. Наум Самуилович срезал ножом груши и складывал дольки в блюдце. Михаил Михайлович прикрыл глаза. Гурин сидел на кровати, свесив ноги в теплых носках и накинув больничный халат мышиного цвета. Двое других больных продолжали спать.

– У нас в роте был старшина, – проговорил Гурин, ни к кому не обращаясь. – Так он во сне хрюкал, как кабанчик.

– Не пристрелили? – поинтересовался Михаил Михайлович.

Гурин не ответил и полез за чем-то в тумбочку.

– Наум Самуилович, – проговорил Михаил Михайлович, – как вы полагаете, если человек во сне хрюкает, как кабанчик, он заслуживает, чтобы его пристрелили на сало? Или нет? – Михаил Михайлович тяжело повернул голову, прижимаясь затылком к подушке. – О чем вы думаете, Наум?

– Хотите знать, о чем я думаю? – ответил Наум Самуилович. – Я в детстве почти никогда не ел свежих груш.

– Вы что, жили на севере? – спросил Михаил Михайлович.

– Нет. Я жил под Херсоном. И был вот таким шмендриком, – Наум Самуилович положил грушу на блюдце и приподнял ладонь чуть выше бортика матраца. – У меня был отец Самуил. Он покупал на рынке груши, твердые, как камень – такой сорт, самый дешевый. Он раскладывал их на подоконнике, на солнцепеке. Чтобы груши дошли. Когда наступало время закусить фруктами после супа и пюре на второе, отец их щупал. Выбирал те, на которые уже слетались мухи, и выдавал детям. Я так и вижу его, как он щупает груши и протягивает их мне и брату. При этом отец был добрейшим человеком, но вот такой чудак. Скособоченный на бережливости.

Через двадцать шесть дней Наум Самуилович Дубровский умер.