Латунное сердечко, или У правды короткие ноги - Герберт Розендорфер

– Прошу тебя, – объявила Рената, – будь хоть чуточку осторожнее.

– Рената, – начал Кессель, – я хочу тебе кое-что сказать…

– Не называй ты Гундулу на «вы», – продолжала Рената. – Ребенок моментально это заметит.

– А я и не называл! Я вообще с ней не разговаривал. И кроме того…

– Да, возможно. Но зато она обращалась к тебе на «вы». Обещай мне, что ты проследишь за этим.

– Рената, – вздохнул Кессель, – хоть я и собирался сказать тебе это там, наверху…

– Да, конечно, – сказала Рената. – Но сейчас для нас главное – пережить сегодняшний вечер. Понимаешь, дедуля – ну, отец Курти – тоже ничего не знает.

– Кто? – оторопел Кессель.

– Да, – подтвердила Рената, – Его родители тоже здесь. Бабуля уже в курсе, она все знает, а дедуля – нет. Мы не могли сообщить это дедуле. Я все объясню тебе позже – или, если хочешь, тебе объяснит Курти. Дедуля с бабулей пригласили нас на ужин. Зайчик так рада, так рада, что, наконец, увидится с ними.

– Ах… – промолвил Кессель.

– Естественно, ребенок рад. Она давно не видела дедушку с бабушкой.

– Ах вот как, дедушка с бабушкой тоже приехали?

– Они уже скоро уезжают. Мы пробудем вместе всего каких-нибудь два-три дня. Как тебе понравился Курти? Как муж, он, конечно, никуда не годится, – Рената нежно взглянула на Кесселя, но тот упорно смотрел в сторону, – однако человек он, в общем, неплохой. Безобидный, но неплохой. К тому же он хорошо говорит по-французски. Он чувствует себя здесь, во Франции, как дома. Это и для нас хорошо, между прочим. Поцелуй меня, пока Зайчик не видит.

– Зайчик все видит, – возразил Кессель и ушел. Он поднялся к себе в номер, запер дверь, распахнул окно, пододвинул к нему стул и уселся, положив ноги на подоконник. Он смотрел на вечернее небо, покоившееся над морем. Сейчас он бы не удивился, увидев на небе два перекрещенных следа от сверхзвуковых самолетов. Но небо было чистым, неярким (заходящего солнца из окна не было видно), светлым у горизонта и темневшим к зениту, где плыли темно-серые вытянутые облака. Сцена, которую я так хорошо придумал, была вычеркнута режиссером, подумал Кессель. Как старый телерадиоавтор, он знал, что это всегда случается с самыми лучшими сценами.

Рядом с главным входом, то есть с парадным подъездом отеля «Маритэн», находилась дверь в «Бар Маритэн». И, хотя яркая неоновая надпись над входом гласила «Nightclub», однако сквозь широкие, неплотно занавешенные окна было видно, что это обычное бистро, только не закрывающееся на ночь. Музыка была, но не оркестр, а магнитофон, с которым время от времени манипулировал бармен. Несколько человек даже танцевали. Большинство столиков было свободно – всего в баре сидело, наверное, человек двадцать.

У стойки, спиной к окну, в полном одиночестве позировала дама в чрезвычайно узких джинсах. Джинсы были настолько узки, что подчеркивали малейшие складки кожи, так что Кессель невольно подумал: черт побери, эта задница мне знакома!

Однако Кессель и после этого не вошел бы в бар, если бы над стойкой не было картонного плакатика с надписью «Pression» – надпись он заметил еще издалека. За несколько дней, проведенных во Франции, он успел выучить эту важную вокабулу: она означала, что здесь подают бочковое пиво.

Кессель тоже встал к стойке, сказал бармену: «Pression» и взглянул на даму в тесных красных джинсах. Дама ответила на его взгляд, улыбнулась и кивнула в знак приветствия.

Кессель видел ее днем в самом конце пляжа, дальше которого стоял только одинокий рыболов со своими воткнутыми в песок удочками. То, что она и ее спутник – бритоголовый, но в остальном отличавшийся незаурядной волосатостью, – загорали нагишом, вполне соответствовало неписаным правилам этой части пляжа, а потому не привлекало внимания. Внимание Кесселя привлекло то, что они, невзирая на него, Кесселя, которого отделяли от них всего метров пятьдесят, а также на рыболова, до которого было еще ближе, сладострастно гладили друг друга, перекатываясь с боку на бок, пока волосатый не возбудился настолько, что, заметив Кесселя, вынужден был перевернуться на живот.

Увидев Кесселя, девушка засмеялась и села, а потом даже встала и сделала несколько шагов к морю: попробовав ногой воду, она зашла в нее так, чтобы волны прибоя, ослабевшие на излете, окатывали ее до плеч.

Поскольку она при этом улыбнулась Кесселю – и даже, можно сказать, призывно улыбнулась, – он позволил себе немного поглядеть в ее сторону. Все у девушки было заметно выпуклым или кругловато-остреньким, как выразился бы Якоб Швальбе: зад, грудь, нос и живот. Она играла в воде, плескалась и брызгалась, но особенно радовалась, когда набежавшая сзади мягкая, пенистая волна точно закипала у нее между ног, оставляя шапку пены, которая, впрочем, быстро исчезала. Девушка демонстрировала свое мокрое обнаженное тело в таких подробностях, каких обычно не увидишь даже на самых смелых пляжах. Однако любопытство Кесселя носило, скорее, теоретический характер. Размышления о «Св. Адельгунде II» напомнили ему о латунном сердечке, затонувшем вместе с яхтой, а латунное сердечко – о Юлии. С тех пор как Кессель с ней познакомился, он был дважды женат, дважды бывал влюблен, хотя и умеренно, у него время от времени были любовницы и просто краткие приключения, то есть жил он отнюдь не как монах (или как положено жить монаху), однако давно заметил, что малейшая мысль о Юлии, воспоминание о малейшем движении ее мизинца способно было моментально охладить его интерес к любой другой женщине. Ни одна из них не была достойна даже подавать ей тапочки. Вильтруд, вторая жена Кесселя, а еще больше, наверное, Рената в первое время после свадьбы (или, скорее, даже какое-то время до свадьбы) были почти достойны подавать тапочки Юлии. В конце концов, обе были похожи на Юлию – во всяком случае, Кесселю так казалось. Однако быть почти достойным еще хуже, чем совсем не достойным, ибо это «почти» заставляло сравнивать.

Девушка, плескавшаяся в волнах, была совсем не похожа на Юлию: это была очень светлая блондинка, низенькая, вся в тугих округлостях, с носиком, который кое-как мог сойти за забавный, и глазками-пуговками. Той неподражаемой внутренней элегантности, которую проявила бы Юлия в подобной ситуации – сердце у Кесселя сжалось, – у этой девушки не было и в помине.

Тем не менее Кессель, прежде чем отвернуться и продолжить путь и воспоминания о Юлии, из вежливости слегка улыбнулся девушке в ответ. Когда он шел обратно мимо того места, где эта парочка расстелила свои матрасы, волосатый, судя по всему, уже давно успокоился. Он тоже стоял у воды, держа фотоаппарат и снимая мокрую девушку с близкого расстояния, стараясь, чтобы в кадр попал ее зад. Этот-то зад и выпирал теперь из красных джинсов в «Баре Маритэн».

– Je ne parle pas francais, – сказал Кессель, беря бокал и пересаживаясь на соседнюю высокую табуретку поближе к девушке.

– Я тоже не говорю, – ответила девушка.

– Ах, – удивился Кессель, – так вы немка?

– Да, – подтвердила девушка.