Царица темной реки - Александр Бушков

Самое смешное (это не я придумал, это замполит, мужик умный, сказал) – что такой вот, можно сказать, либерализм, когда немцев месяцами не видели, в некоторых смыслах пошел как раз во вред. Местное население привыкло даже не к чужой власти, а к этакому безвластию. Вот кто-то и решил посредством нас ему напомнить наглядно, что советская власть не просто вернулась – вернулась крепкая. Пусть дней десять полюбуются на наши самоходки – машины убедительные. В рамках этой идеи нам предписывалось раза два-три проехать по деревне, якобы на небольшие учения, а один раз устроить неподалеку от деревни учебные стрельбы – чтобы послушали лязг гусениц и грохот пушек, каких в жизни не слышали. В другие детали он не особенно вдавался, но по некоторым намекам стало ясно, что это тоже политика – направить с каждым взводом санинструктора, военфельдшера, а в деревни покрупнее – и военврача. Всякое медобслуживание с началом оккупации прекратилось, микстур и порошков местные три года не видели, а ведь есть масса мелких хворей, с которыми прекрасно наши медики справятся. Такая вот политика, а она…

Ахтунг!

Заплясали, утопая, все три поплавка разом, залились сразу все три колокольчика, так что я в первый момент остолбенел – такой поклевки у меня еще здесь не было, даже два поплавка сразу не плясали, а уж чтобы все три… А рученек-то у меня только две!

Опомнившись, я вскочил с большой коряги, из которой получилось удобное седалище, и сам заплясал почище поплавков, пытаясь изо всех сил двумя руками управиться с тремя удилищами. Та еще акробатика… Но не бросать же одно из трех?

Двух рыбин мне удалось выдернуть на берег, а третья именно из-за этой моей акробатики сорвалась с крючка, серебристой полоской мелькнула в воздухе и пропала в глубине. Что самое обидное: я явственно рассмотрел – это оказалась самая крупная из трех.

И тут над водой разнесся девичий смех – серебристый, веселый. Эта нимфа, туда ее в качель, явно обреталась где-то неподалеку, вероятнее всего, в зарослях речного кустарника, откуда прекрасно видела мои то ли шаманские, то ли половецкие пляски, со стороны, признаю, и в самом деле выглядевшие юморно: каждый вечер на манеже старлей Егор Рябцев, аплодисментов только не хватает…

Я, конечно, сделал вид, что ничего не слышу. Мысленно пожелав этой хохотушке нечто крайне неприличное, принялся насаживать рыбу на кукан. Смеха больше не слышалось.

От речки я ушел минут через двадцать, поймав пятнадцатую и выполнив таким образом поставленную перед самим собой боевую задачу. До деревни было с полкилометра прямой проселочной дорогой, пролегавшей в сотне метров от реки. Шел и думал, что одно чуточку странновато: в деревне дворов поболее полсотни, ребятни немало, но берег пустой, ни одного пацана с удочкой. Я сам деревенский, и мы в это время года с близкой речки не вылезали, и купались, и рыбачили. Деревенского пацана отсутствием магазинных снастей не остановишь: подходящий прут для удилища найти легче легкого, леска из конского волоса плетется, а крючок можно и из булавки вытянуть, худо-бедно сойдет, и даже поймать кое-что удавалось. С десяток лошаденок в деревне есть, ледащеньких, но с хвостами, и пасутся они, спутанные, тут же, близ околицы, дергай волос сколько влезет. Ну, а чтобы купаться, вообще ничего не нужно – подошел к реке и бултыхайся сколько влезет. Я, пока шел туда-обратно, с ходу высмотрел несколько подходящих мест: и подойти к реке удобно, и течение не особенно быстрое, и омутков‑водоворотов незаметно. Мы бы в мои детские годы, и пацаны, и девчонки, на их месте на реке пропадали бы.

Ага, вот они – и те двое, что показали мне место, и двое незнакомых, и тощий щенок возле них вертится. Раз они здесь, домашними заботами не обременены – а вот поди ж ты, не идут к речке ни с самодельными удилищами, ни купаться, играют во что-то вроде городков, швыряют по очереди палки в поставленные не по городошной, а по какой-то другой системе, чурбачки. И палки, и чурбачки ошкурены, обтесаны – значит, ножики у них есть, могли бы сто удилищ нарезать. Когда мы шли по Белоруссии, видели: везде, где близ деревни есть годная речка, местная пацанва так и делает. Родители не запрещают, наоборот, сами отправляют – голодно повсюду, а от рыбки какой-никакой приварок, так что частенько и взрослые с удочками сидят…

Как будто век в девятнадцатый попал или в дореволюционные времена: босоногие поголовно, не стрижены, одежда сплошь из домотканины, латка на латке. Ну, предположим, мы в их годы тоже в теплую пору босиком ходили и одеты были не франтовски, но все ж далеко не так убого выглядели. Бедность, глухомань, три года оккупации – что тут непонятного…

– С уловом, дяденька Рыгор! – заорал их заводила, и все уставились на меня и мой кукан.

Это они меня так здесь перекрестили – и взрослые тоже, включая мою хозяйку. «Егор» по-белорусски так и будет, «Рыгор», да и Игоря-одессита так же называют. Я не протестовал, Игорь тоже – пустяки, что нам стоит побыть Рыгорами дней десять?

– Где ловили?

– Где показали, на Купалинском омуте, – сказал я. – За что вам благодарность от лица Красной армии.

– Из благодарности шубы не сошьешь, – по-мужицки рассудительно сказал заводила Стах.

(Вот кстати. Разговаривать мне с местными было трудненько. Русского они то ли не знали, то ли крепко подзабыли, когда с приходом немцев вся школьная учеба кончилась. А по-белорусски говорили так, что чистый белорус (правда, из Гомеля) Астаншонок, механик-водитель второго экипажа, не всегда и понимал местный говор. Но кое-как договаривались. А поскольку больше сорока лет прошло, все их словечки из памяти выпали, и я буду наши тогдашние разговоры передавать нормальным русским языком.)

– Чего ж тебе надобно, старче? – спросил я. (Правда, сразу видно, юмора он не понял – вряд ли сказки Пушкина читал.) – Пальнуть в воздух, чтобы гильзу тебе дать? Это я могу.

– Гильзы – то для вовсе уж малых дытын, – сказал Стах так же рассудительно. – Вот если б вы нас, дяденька Рыгор, на вашей броневушке чуток прокатили… Все бы от зависти померли.

– Выберу время – покатаю, – сказал я.

А почему бы и нет? Получится как раз в рамках той политики, что мы здесь по указанию замполита осуществляем – и самоходка лишний раз по деревне прогрохочет, и смычка с местным населением, пусть и в лице детворы.

– А не обманете? – подозрительно спросил Стах.

– Не обману, – сказал я. – Не водится за советскими офицерами такой привычки. Как только время подходящее будет. Ты мне вот что скажи… Речка у вас рыбная, что же рыбачить не ходите? Не для забавы, так для пропитания. Времена голодные…

Он отвел глаза, громко шмыгнул носом и словно бы нехотя обронил:

– У нас в деревне рыбалить не в обычае…

Странноватые тут у них обычаи, точнее, то, что не в обычае. Ну мало ли что… Встречал я однажды (правда, не в Белоруссии, а под Брянском) интересных сектантов: в отличие от наших сибирских староверов они и табачок смолили, и самогонку мимо рта не проносили, и других радостей жизни не сторонились. Одно у них было под строжайшим запретом – есть рыбу. Поскольку рыба (отнюдь не только по их верованиям) есть древний символ Христа, съесть рыбу – все равно что разжечь керосиновую лампу страницей из Библии. Может, и у них похожий, как в Сибири у нас говорят, толк. Православные-то они православные, но повсюду в такой вот глуши каких только толков нет. Ближайшая церковь километрах в ста. Катря, хозяйка моя, вчера рассказывала: тамошний поп (немцы его не тронули) к ним приезжает два раза в год, весной и осенью. Отслужит молебен, окрестит народившихся к тому времени младенцев (иным уж по полгодика), обвенчает пары, к тому времени порой давно живущие супружеским образом (в войну, правда, таких было очень мало), – и пропал на полгода. А из самих деревенских почти никто за сто верст в церковь и не ездит (хотя иконы все в домах держат). Благодатная почва для какого-нибудь толка…