Евангелие от Иисуса - Жозе Сарамаго

Мало прибытка дает труд отрока, но безумен тот, кто пренебрегает трудом этим, а то, что получит название «детский труд», появится много позже. И Иосифу, когда после дневной трапезы вновь брался он за работу, помогали сыновья, и это настоящее семейное предприятие могло бы принести замечательные плоды, – глядишь, и до наших дней просуществовала бы династия плотников, если бы Господь, знающий, чего он хочет, не захотел бы другого.

* * *

Римская империя, будто мало ей было той безграничной жестокости и бесстыдной надменности, с какой попирался ею народ иудейский вот уже более семидесяти лет, решила, воспользовавшись разделом древнего Иродова царства, устроить еще одну перепись населения, на этот раз не обязывая людей идти в земли, откуда те были родом, дабы не оставались в запустении поля и в небрежении скотина, не пресекалась торговля и не воспоследовали от этого прочие побочные неприятности, как, к примеру, было в случае с Иосифом и его семейством. Теперь перепись производилась по-другому: счетчики, переходя из селения в селение, из города в город, собирали на главной площади или где-нибудь на открытом месте всех мужей, будь то главы семейств или одинокие, и под присмотром стражников заносили в списки самомалейшие подробности, касавшиеся имени, звания, рода занятий, имущества, суммы вносимых податей. Само собой разумеется, подобные меры встречались населением без восторга, хотя никак нельзя сказать, что измыслили их римляне и что осуществлялись они исключительно в ту эпоху, – достаточно вспомнить, что говорится в Писании о той не слишком удачной идее, что пришла в голову царю Давиду, когда он отдал Иоаву, военачальнику, который был при нем, такое повеление:

Пройди по всем коленам Израилевым и Иудиным от Дана до Вирсавии, и исчисли народ, чтобы мне знать число народа, и так как слово царя – закон, Иоав утаил свои сомнения, собрал воинов, те отправились в путь и взялись за дело. Спустя девять месяцев и двадцать дней они вернулись в Иерусалим, и подал Иоав список народной переписи царю, и оказалось, что израильтян было восемьсот тысяч мужей сильных, способных к войне, а иудеян – пятьсот тысяч. Однако хорошо известно, что Господу Богу очень не по душе, если кто-нибудь другой вместо него берется за подсчеты, а уж особенно – когда исчислять начинают избранный им народ, у которого по одной этой причине нет и быть не может иного владыки, тем более если на владычество претендует Рим, сам находящийся под властью ложных богов и лживых правителей, – во-первых, богов этих не существует, а во-вторых, если даже и все же отчасти существует, раз им без всякого прока и смысла люди поклоняются, то само поклонение это, проникнутое тщетой, лучше всего доказывает лживую природу их адептов.

Но оставим пока Рим и продолжим рассказ о переписи, произведенной по повелению царя Давида, чье сердце вздрогнуло как раз в тот миг, когда военачальник принялся за чтение составленного им списка, но, увы, было слишком поздно, и не помогло запоздалое раскаяние царя, который сказал Господу: Тяжко согрешил я, поступив так, и ныне молю Тебя, Господи, прости грех раба Твоего, ибо крайне неразумно поступил я, – и к проснувшемуся поутру Давиду пришел пророк Гад, прозорливец царя, а значит, посредник в делах между ним и Всевышним, и сказал: Так говорит Господь, избирай себе, быть ли голоду в стране твоей семь лет, или чтобы ты три месяца бегал от неприятелей твоих и они преследовали тебя, или чтобы в продолжение трех дней была моровая язва в стране твоей. Давид не сообразил сразу спросить, сколько народу должно погибнуть в каждом из предлагаемых ему на выбор бедствий, и рассудил, что за три дня, пусть даже и от чумы, погибнет все же меньше людей, чем за три месяца войны или за семь лет голода, и сказал: Будь по воле Твоей, Господи, пусть нападет моровая язва. И послал Господь язву, и умерло из народа семьдесят тысяч человек, не считая, разумеется, женщин и детей, которые обычно не принимались в расчет в подобных случаях. В конце концов Всевышний согласился прекратить бедствие, умилостивившись над страною после того, как Ему был устроен жертвенник, но кто погиб, тот погиб безвозвратно, то ли Господь о них не вспомнил, то ли уже было незачем их воскрешать, если, как логично было бы предположить, уже вовсю шел дележ оставшегося имущества и яростно оспаривались права на наследство, ибо противно обыкновению народа, хоть и находящегося под покровительством самого Господа Бога, отказываться от своего добра, от самого что ни на есть законного своего достояния, нажитого потом и кровью, тяжкими ли трудами, ратной ли доблестью – не все ли равно: в расчет в конечном итоге должен приниматься лишь самый этот конечный итог.

Однако для большей основательности суждений относительно самых разных деяний, как человеческих, так и божественных, неплохо было бы также принять в расчет и то обстоятельство, что тяжкое возмездие за совершенную ошибку царя Давида, например, постигло незамедлительно, а вот теперь Всевышний почему-то явно не торопится, отстранение наблюдая, как Рим подвергает всевозможным притеснениям возлюбленных чад Его, и, что смущает больше всего, с непонятным безразличием воспринимает вопиющие проявления непочтительности по отношению к своему имени и могуществу. Ну а коли так, то есть когда становится совершенно очевидно, что Господь Бог не спешит на помощь и вообще никак не дает о себе знать, ничего иного не остается человеку, как самому искать выход из создавшегося положения, и он покидает дом свой и отправляется наводить порядок в мире, где царствует хаос, где все вверх дном и ничего не разберешь, и весь этот мир, не ему, а Всевышнему принадлежащий, превращает в дом свой. Так вот, когда пошли переписчики, разнося по городам и весям дерзкое и бесстыдное повеление своих властителей, да еще прикрывшись надежным щитом, то бишь под прикрытием воинов, которые защищали их от оскорблений словом и действием, в Галилее и в Иудее стал подниматься ропот недовольства, поначалу звучавший приглушенно, будто кто-то хотел пока только опробовать пробудившуюся силу протеста, взвесить ее, оценить ее возможности, а затем постепенно усиливавшийся, сменявшийся брожением, которое изредка взрывалось отдельными отчаянными вспышками протеста, когда, к примеру, ремесленник вдруг во всеуслышание заявлял у стола, где счетчик делал соответствующие записи, что имени своего не назовет даже под пыткой, или торговец, затворясь в лавке вместе со всем своим семейством, угрожал вдребезги перебить всю глиняную посуду, в клочья изорвать все ткани, или земледелец, пустив «красного петуха» на собственные посевы, предъявлял переписчику полную корзину пепла со словами: Вот чем платит Израиль тому, кто его оскорбляет. В следующее же мгновение всех этих смельчаков хватали, подвергали побоям и всевозможным унижениям, ибо, как известно, сила солому ломит, стойкости-то человеку хватает весьма ненадолго, мы ведь так хрупки, так слабы, наши нервы так быстро сдают, и неудивительно, что мужество изменяло многим и дело кончалось тем, что тот же храбрец-мастеровой, не выдержав, выдавал все свои самые сокровенные тайны, торговец предлагал одну из своих дочерей, а то и обеих сразу в дополнение к налогу, а земледелец, посыпав голову пеплом, добровольно продавался в рабство. Встречались, правда, и такие, хоть и было их мало, что держались до последнего, а потому они попросту умирали, однако были и третьи: те, усвоив раз и навсегда, что хороший римлянин – мертвый и только мертвый римлянин, брали в руки оружие и скрывались в горах. Говоря «оружие», мы, само собой, подразумеваем камни, рогатины, палки и дубины да, может, еще луки со стрелами, – прямо скажем, негусто, чтобы вести военные действия, – ну, потом, может быть, прибавятся мечи и копья, захваченные в скоротечных схватках и стычках, но, впрочем, в решающий момент трофеи эти вряд ли станут для них большим подспорьем, так как иметь оружие мало, надо еще им владеть, а они со времен царя Давида привыкли защищаться с помощью самых что ни на есть простых подручных либо самодельных средств, более присущих мирным пастухам, нежели тому, кто сделал войну своим ремеслом. Однако человеку, какого бы рода-племени он ни был, иудею, нет ли, привыкнуть к войне так же легко, как трудно отвыкнуть от нее и вновь войти в мирную жизнь, особенно если ему довелось найти себе вождя и поверить не столько в него самого, сколько в то, во что верит он. Один из таких вот вождей, поднявший мятеж против римлян в ту пору, когда первенцу Иосифа исполнилось одиннадцать лет, носил имя Иуда, был родом из Галилеи, а точней – из Гавлонитиды, а потому, согласно распространенному в то время обычаю, называли его Иудой Галилеянином или Иудой Гавлонитом.