Все разумные - Павел Амнуэль

Я не вмешивался ни во что, происходившее на Земле. Холод. Вечная мерзлота. Растения погибли сразу — за один миг по сравнению с длительностью этого дня — Дня десятого.

На Средне-русской возвышенности снег лежал трехметровым слоем, скрывшим бывшие дороги, из-под снега выглядывали тут и там обледенелые стволы. Время сделало все, что я сам делать не собирался. День десятый продолжался по земным меркам десятки миллионов лет, и сейчас никакой археолог, если бы он вдруг появился, не раскопал бы того, что когда-то было Кремлем или пирамидой Хуфу, или Великой китайской стеной, разве что расколотые и ставшие почти песком камни больших плотин еще сохранились на многометровой глубине.

Иешуа стоял на том же месте, где я оставил его на исходе Дня девятого после схватки со львом. Теперь он был скалой и вписывался в пейзаж, будто возвышался здесь всегда — могучий утес с острой вершиной, на которой блестела ледяная шапка.

Иешуа не нужен был больше на Земле, мой помощник сделал все, для чего я выпустил его в Мир. Он не нужен был больше, и я взял его в себя, утес растекся по снежной равнине, а я ощутил прилив новых возможностей и стал еще сильнее.

Я обнял Лину, и все, чем мы отличались друг от друга, стало общим. И не было больше меня. И не было больше Лины. Иешуа тоже не стало.

Троица.

Не отец, не сын и не дух святой. Но то, что можно назвать: разум, любовь, понимание. Это и был теперь — я.

Я заглянул в глубину себя и ощутил нежность — к себе, хотя и знал, что это лишь часть моих чувств к Лине. Но я не мог больше думать — «она», это слово потеряло смысл. Как и слово — «Иешуа». Стало — «Мы». Мы любили, знали и понимали.

Мы любили Мир, который еще оставался вне Нас. Мы знали, что и он станет Нами, войдет в Нас. И Мы понимали уже, кем были тогда, в канун Дня первого. Вот почему в книге Бытие Бог — во множественном числе.

Вселенная, которую Мы создали, сказав «Да будет свет!», — одна из бесконечного числа. Мы строили и разрушали, и созидали опять, и этот Мир, идущий к Истоку, лишь звено в цепи. И Мы еще не знали, не могли вспомнить, какие Миры существовали прежде этого. Не могли потому, что время и пространство создали тоже Мы в День первый, в миг, ставший Истоком.

Мы приближались опять к этому мигу, чтобы опять начать, но произнести теперь другие слова. «Да будет свет!» — это выбор. Свет и тьма. Земля и небо. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Сказав «Да будет свет!», ступаешь на путь, с которого не свернуть, можно только вернуться к Истоку и начать заново, потому что есть законы, которые выше Нас. Это законы Вселенной, бесконечно более сложной, чем Наша.

Что сказать, когда вернется Хаос и нужно будет начать новый цикл?

Что сделать?

Мы заглянули внутрь Солнца. Ядерного топлива в нем почти не осталось, и Мы погасили догорающий костер, заменив атомы водорода гелиевыми. Будто мяч, из которого выпустили воздух, Солнце съежилось, став ослепительно горячим — белый карлик народился раньше срока; Наш недоношенный звездный первенец, он уже не мог согреть ничего. Тогда Мы распылили Солнце на атомы, и Луну сбросили на мертвую Землю, и кратер, который возник, был будто рана на лице Снежной королевы. Но удар на какое-то время — миг! — растопил льды, и в воронку хлынул океан. Рана зарубцевалась, застыв ледяной коркой, и Земля опять стала снежной колыбелью, брошенной и ненужной.

Искры далеких звезд не могли осветить пустую Землю, и лед был черен. Тогда Мы погасили звезды — настал их срок — и распылили их в пространстве, и было Нам безмерно жаль уходящей красоты, вместо которой восходил ровный свет ниоткуда.

Светился вакуум, равновесие которого, Нами же созданное в День третий, Мы сейчас нарушили. Вакуум пульсировал, и тьма сменялась светом, и на Земле вновь были утро и вечер, и вода, и суша. День — сразу на всей планете, и ночь — сразу.

Так и было: утро и вечер — День десятый.

И сказал Бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так… И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день третий.

Бытие, 1:9;12;13

Настал черед галактик.

Мы обнимали снежинки летящих сквозь светящийся вакуум навстречу друг другу галактик и любовались ими — снегопадом, вьюгой, пургой, — и знали, что они сейчас растают, но как же они были красивы! Звезды взрывались разом — большие и малые, горячие и холодные, давно состарившиеся и недавно родившиеся. Энергия вакуума, пронизав их, подтолкнула процесс, и Мы грелись в этом огне, и чувствовали нежность к Себе, и любили Себя, потому что теперь только Мы и оставались в этом Мире.

И еще Земля.

Мы знали, что так будет — так уже было в День третий. Мы заключили Землю в объятия, будто ладонями отгородили пламя свечи от порывов ветра.

Вселенная сжималась, Вселенная мчалась к своему концу, и жар ее все возрастал, Земля неслась в густом и прозрачном вареве частиц и излучений, растопивших лед и вернувших планете облик, к которому Мы привыкли за долгое и прекрасное время Субботы.

Остались немногие из альтернатив. Свет и тьма. Вода и суша. Красота и уродство.

И прошло утро, и миновал вечер — День одиннадцатый.

И создал Бог твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. И был вечер, и было утро: день вторый.

Бытие, 1:7;8

Сейчас, перед последним Днем, Мы могли все. И сейчас, перед этим Днем, Мы ничего не хотели. Земля — планета, ради которой Мы создали Мир, — была покрыта облаками, плотными, рыхлыми, серыми, облака мешали, и Мы разогнали их. Тогда Земля стала глобусом, но не тем, знакомым с детства (чьего детства? сколько их было у Нас?), а глобусом начала времен: вдоль экватора тянулась лента океана, с севера и юга два материка нависали желто-коричневыми кораблями, теснили воду и, казалось, выдавливали ее к полюсам, где тоже собирались океаны, больше похожие на круглые озера. И были пустыни, и были горы, и вулканы, задрав толстые шеи, плевали на этот Мир, не для них созданный, и лава текла будто каша по подбородку ребенка.

На берегах Земли Мы сидели и плакали.

Над чем?

Разве не Мы были виновны в том, что люди так нелепо распорядились собой? Мы. Конечно. Мы создали Мир, и Мы отвечали за него. Перед кем? Да перед Собой же.

Наша скамейка на бульваре. Очередь в магазине за мясом — тоже Наша. И пляж на берегу Москвы-реки. И — раньше — синий платок, наброшенный на плечи. И — молчаливый рассвет перед Аустерлицем. И — белый ятаган кометы, висящий в небе. И — поцелуй, робкий, легкий, будто вздох младенца. И — взмах крыла, как начало симфонии, отмеренной дирижером.

Мы создали это, и Мы это уничтожили, и в Мире, который Мы придумаем потом, ничего этого не будет. Возникнет другое, не похожее, о чем Мы еще должны думать.