Алла Пугачева. Встречи с Рождественской феей - Глеб Скороходов

По своей давней привычке, придя домой, я записал в дневник то, что она сказала. На всякий случай. Теперь этому случаю пришел черед.

— Я прощаюсь с Клавдией Ивановной, как прощаются с детством, — навсегда, но никогда не забывая о нем. Детство кончилось. Это очень трудно осознать, с этим трудно примириться.

Мои родители обожали песни Шульженко. Отец прошел с ними всю войну. Мать пела ее песни в госпиталях, никогда не скрывая, что подражает ей. «Дай бог спеть так, как поет она, — ведь лучше не сделать», — говорила она.

Я понимаю, если бы не Клавдия Ивановна, не было бы и меня, потому что она проложила нам путь. Она была старшим товарищем, в ней я видела друга. Нам выпало счастье жить в то время, когда жила она, восхищаться ее талантом.

Она никогда никому не завидовала, радовалась успеху коллег. Этому тоже у нее надо бы поучиться. Каждую встречу с ней я помню как подарок судьбы. И не смогу забыть, как на одном из концертов великая Шульженко осыпала меня цветами. Поймите, я не хвастаюсь — в этом ее жесте я чувствую свою ответственность за дело, которым занимаюсь, которое мы не имеем право посрамить.

Я знала, подражать ей не надо. Надо у нее учиться жить в искусстве, идти, как делала она, только от себя, ни в чем не изменяя себе. Она говорила мне: «Я живу в розовом цвете и розовом свете, стараясь не замечать плохое». Розовый свет помогал ей нести людям добрые чувства. Она отдавала себя творчеству, была художником, который создает свои шедевры.

Пока мы живы, пока жива память о ней, она бессмертна…

После поминок не хотелось расходиться по домам. Казалось, пока мы вместе, Клавдия Ивановна здесь, рядом. Все разбились на группки. В нашей мы говорили о песнях Клавдии Ивановны.

— «Синий платочек» был у нее знаменем, она пронесла его десятки лет, — заметила Алла. — Это же счастье. Не каждому дано обрести такую одну, главную песню.

А потом, когда вокруг уже почти никого не было, вдруг сказала мне:

— Вчера я видела ужасный сон. Заканчивается концерт, я объявила о смерти Шульженко, ухожу за кулисы и вижу ее спину — на стуле сидит Клавдия Ивановна. Страх сковывает меня, а она оборачивается и говорит: «Я жива». «Боже, что я наделала!» — застываю я в ужасе. И просыпаюсь…

Говорить о том, какой интерес вызывают ее сольные концерта, вряд ли стоит. Я помню очень необычную акцию Пугачевой, если хотите, ее фортель.

В то время, как все эстрадные звезды считали ниже своего достоинства выступать где-нибудь, кроме Центрального концертного зала «Россия», ну на крайний случай в Театре эстрады, она дает свою новую программу, ее премьеру в никому не известном Доме культуры авиационного института. Неделю подряд, из вечера в вечер.

«Решила: буду петь для студентов. Никаких афиш, только рукописные объявления еще в двух институтах — Бауманском и энергетическом. Билеты по самым доступным ценам распространяли профкомы. Возле самого входа в МАИ к стеклянным дверям прикрепили плакат с двумя словами: «Алла Пугачева». И все».

Я уже не был студентом, но читал в этом Доме культуры лекции от Бюро пропаганды киноискусства, и администратор вручил мне билет на балкон:

— Только один, извините, больше нету. А с балкона у нас лучше видно — головы не мешают.

Первые ряды заняли седовласая профессура, лысые ректоры, секретарши деканатов. Остальные — студенты. Да что там ряды! Они заполнили все проходы у стен внизу, ступеньки на балконе. Яблоку негде упасть!

Пугачева, как всегда, удивила. Оказалась непохожей на прежнюю. Я даже насторожился: не чересчур ли она погрузилась в себя? Только к концу программы она обратилась к студентам:

— Эй, на балконе, как дела?! — Балкон ей ответил радостным воплем, и Пугачева продолжала: — Это такое счастье для меня быть на этом месте. Это святое место, единственное место, где я не чувствую себя одинокой, потому что у меня есть вы. Мне даже в церковь ходить не надо, потому что я могу исповедоваться перед вами.

Все почти как в спетой ею песне:

Если у откровенности бывают ступени, то Пугачева в ту пору поднялась на новую, расположенную не на одну, а на две-три выше прежней. Это относится и к эмоциональности ее исполнения. Певица, «поднимаясь над суетой, над обыденностью, вводила слушателей в мир таких страстей, что они ошарашивали, подавляли. И случалось (не в ДК МАИ у студентов!), между сценой и залом возникала некая стена отстраненности — уж очень чуждым выглядело для части публики то, чем так ярко жила актриса на подмостках.

Еще один парадокс? Пугачева стремилась приблизиться к публике — приблизиться так, что ближе нельзя, а вместо этого воздвигала между собой и ею преграду. Или она все-таки сознательно бросала вызов сереньким, средненьким переживаниям, душевной анемии?

Утвердительный ответ несомненен. В нем — смысл работы Пугачевой. Все ее искусство противостоит мещанству, обыденности с размеренным существованием, дозированными эмоциями, стремлением не быть, а казаться современным. «Время желаний» — иронически-горько назвал свой последний, 1984 года, фильм классик нашего кино Юлий Райзман. Он рассказал (пророчески!) о появлении у нас новых людей, которым нынешнее время дает возможность воплотить в жизнь их веления и хотения — приобрести роскошную, такую, какой ни у кого нет, мебель, фирменную аудио— и телеаппаратуру, обзавестись билетами на престижные курорты, спектакли, концерты. «Живите страстями!» — призывает их Пугачева и не всегда находит понимание.

Ее отношения с публикой стали составной частью ее феномена. Развивались они причудливо.

— Я отдаю вам всю себя, все, что у меня есть! Все берите — ничего не жалко! — говорила Пугачева на первых порах, начиная свой концерт и вступая в конфликт с теми, кому приносит себя в жертву. Конфликт демонстративный, провоцируемый самой певицей, словно сознательно стремящейся вызвать шок в зале и необычным обращением со слушателями, и своим непривычным поведением на сцене.

— Что вы все оцепенели, словно на собрании?! Будьте раскованнее, забудьте о том, кто есть кто и кто сколько получает! — кричала она зрителям одного зала.

— Ах, как ты красив. Тебя как зовут? Гена? Будешь вдохновлять! — предлагала она парню в другом.

Не думаю, что Алла до конца осознавала, что делает. Во всяком случае, не занималась социальной расшифровкой своих действий и не ставила перед собой цель вскрыть неблагополучие крепко, казалось, сколоченной жизни того времени. Но когда она перед публикой вечернего концерта разворачивала утреннюю газету, напечатавшую гнусный пасквиль на ее недавнее выступление, комкала ее и рвала на куски, отбрасывая в сторону со словами: «Вот как надо поступать с клеветой!» — в зале многие замирали от ужаса: газеты тогда были сплошь органами КПСС, других не было, и публичных расправ над партийной прессой никто и никогда и видом не видывал.