Господин изобретатель - Анатолий Подшивалов

На пожар уже сбежались соседи. Некоторые просто глазели, но другие пытались тушить огонь. По цепочке передавали ведра с водой от садового колодца, и здоровенный мужик, вроде как конюх соседей, выливал их одно за другим в огонь.

В толпе крикнули – вот он, аптекарь, нашелся! Я обернулся, но понял, что они просто приняли за Генриха меня. Меня за кого угодно можно было признать в обгоревшей рубахе, закопчённого и страшного. Лиза тоже стояла тут, женщины удерживали ее от того, чтобы она не бросилась в огонь. Услышав слово «аптекарь», Лиза перестала рыдать (я еще никогда не слышал таких рыданий!), узнала меня и крикнула:

– Вытащи его, он там. Спаси Генриха!!!

Я накрылся кошмой, крикнул мужику, чтобы облил меня водой и плескал воду из ведер вон туда – я показал рукой место, где буду искать.

Вот опять дым и пламя, дышать нечем, от кошмы идет пар. Я руками роюсь в тлеющих обломках. Вот прилетела вода из ведра. Не добивает, я так и знал, только зря воду льет. Никого нет, скорее уже на ощупь, продолжаю поиски. Последнее, что я помню: кто-то, схватив меня в охапку, куда-то тащит. Темнота.

Очнулся на жестком. Запах карболки. Глаза не открыть, они то ли замотаны, то ли оплыли. Ничего не вижу. Попытался пошевелить пальцами ног, больно, но получается. Значит, ноги на месте. Теперь – руки. С руками хуже – я их не чувствую. То есть боль там есть, но пошевелить ничем не могу. Неужели так обгорел – тогда не жилец: в этом веке такое не лечат. Разве что обратно в двадцать первый век забросило после смерти на пожаре, или, может, еще в какое время. Нет, судя по карболке, я все там же – в 1889 году. Я неловко повернул голову и, почувствовав резкую боль в шее, застонал.

– Очнулся, родненький. Пить хочешь?

Я сделал движение головой, да, мол, хочу. Через минуту к губам приложили носик поилки, и в рот полилась вода. Как же это вкусно!

– Если судно надо, так я здесь, рядом. Знаю, что говорить не можешь. Ты ножкой так пошевели, я пойму, что подать надо.

Такое растительное существование длилось неделю. Каждый день приходил доктор, а то и вместе с коллегой. Они о чем-то тихо беседовали в стороне, осмотрев меня. Меняли повязки. Очень было больно. Несмотря на то что мне кололи морфий, он меня просто проваливал в сон, а на перевязках даже морфий не действовал. Хотелось крикнуть: что же вы по живому дерете, сволочи! Я чувствовал, что повязки отмачивают, наверно, той же разведенной карболкой. Глаза мне тоже обрабатывали, но я практически ничего не видел. Надеюсь, когда принесут очки, хоть два пальца от трех буду отличать. Наконец, настал день, когда отек лица спал, я смог разлепить губы, и повязку с лица убрали. Часто приходил окулист с сестрой милосердия, что промывала мне чем-то глаза, закапывала капли и наносила под веки глазную мазь. Руки у нее были золотые – они так и порхали перед моими глазами, а я не чувствовал не то что боли, а даже прикосновений. Несколько дней подсушивали раны, хотя распыляли пульверизатором ту же карболку. Говорить мне не давал доктор – мой лечащий врач Леонтий Матвеевич:

– Рано вам, батенька, у вас еще ожог гортани, голосовые связки не зажили, обожжены высокой температурой, да и надышались вы какой-то едкой химии. Слава богу, пневмонии у вас нет, – раздался деревянный стук, видимо, суеверный доктор постучал по тумбочке. – Вообще, когда я вас впервые увидел, думал, что не проживете больше пяти суток, но организм у вас молодой, справился, и сейчас вы идете на поправку, – я опять услышал стук.

Что же, дела мои не очень, хорошо еще, если членораздельно говорить буду, а не пищать наподобие Буратино, или как он тут называется… – да, Пиноккио. Пальцы на руках я начал чувствовать, когда сняли бинты. Теперь все раны подсыхают.

Потом мне стали наносить на пораженные участки какую-то пахнущую тухлой рыбой мазь[33]. Понятно, сначала, пока было мокнутие и сочилась сукровица, применяли влажные повязки, потом подсушили, образовалась корочка-струп, и теперь ведут регенерацию под мазевой повязкой, одновременно используя антисептик для профилактики инфекции. Для этого времени правильно, пожалуй, лучше все равно ничего нет.

Так тянулись дни за днями, постепенно ожоги мои заживали. Пока я не мог говорить, из гортани вырывались нечленораздельные звуки, но доктор меня успокоил, сказав, что это лучше, чем он с коллегами ожидал. Говорить я буду, но петь, конечно, нет. Я начал шевелить пальцами рук, но никакого карандаша удержать не мог – на мне были как будто белые варежки из бинтов. Конечно, мне не терпелось узнать о судьбе Генриха. Нашли ли его? А вдруг он в соседней палате… Доктор, наверно, понял мое страдальческое мычание, не первый же я у него такой мычащий, и сказал, что ничего не знает, ко мне придут родственники и все расскажут, вот буквально на днях придут. Он не хочет допускать их в палату, потому что они могут принести микробы – таких маленьких невидимых зверьков, которые могут меня убить. Ладно, хватит заливать про зверьков, я тебе сам могу про них рассказать такое, что тебе и не снилось.

Больше всего меня беспокоило то, что нет никаких вестей от Лизы. Она могла бы передать мне записку, написанную карандашом, и пусть ее хоть выстирают в карболке и после прочитают мне. Но никаких записок ни от Лизы, ни от деда, ни от матери, наконец, не было. Сиделка меня развлекала, рассказывая городские новости и сплетни, из чего я понял, что готовятся большие гуляния на Рождество с гуттаперчевыми шарами. А управа запретила шары, говоря, что они пугают лошадей, вот торговцы и решают, что делать с шарами – дух-то (то есть газ) уже в них пустили. Хотят их сейчас продать, но ведь пост, а какие-то шары отвлекают народ от церкви – опять нельзя. Значит, скоро месяц как я здесь, ко мне никого не пускают, и я ничего не знаю. Говорить я не могу, мне принесли дымчатые очки без диоптрий (видимо, чтобы не расстраивался, что ничего не видно), хотя доктор соврал, что это для улучшения зрения.

Одним словом, дело плохо. Все рухнуло в одночасье и перспектив нет.

Как-то Леонтий Матвеевич привел фониатра, специалиста по голосовым связкам. Доктор осмотрел меня, дал какие-то рекомендации, поговорил с лечащим врачом, потом собрал свои блестящие инструменты в саквояж и ушел. Проводив его, мой врач сказал, что это лучший в России, а может, и в Европе, специалист по голосовым связкам. Он бывает здесь наездами из Петербурга, у него все примы-певицы и великие певцы столичных театров лечатся, попасть к нему практически невозможно, но дед мой его лично привез и сказал, что еще привезет, столько раз, сколько нужно. И великое светило обнадежило: при надлежащем лечении голос восстановится, безнадежных поражений нет, все достижимо.

Старания окулиста тоже не прошли даром, зрение постепенно улучшалось. Врач каждый раз тщательно исследовал мои глаза всеми доступными тогда инструментами, подолгу рассматривая глазное дно, наконец заявил, что состояние сетчатки не вызывает у него опасений, глазные среды чистые, хрусталик, конечно, изменен, но это могло быть и до ожога. Восстановление роговицы идет нормально, так что бельмо мне не грозит. Он выписал рецепт на очки, и их достаточно быстро изготовили.