Человек под маской дьявола - Вера Юдина

— Анни! — прогремел голос Генриха.

Я задыхалась, но не останавливалась. Он догнал меня почти сразу. Поймал и развернул к себе. Я не могла видеть его лица из-за слез застилавших глаза. Я не могла дышать из-за боли бурлящей в груди. Генрих тряхнул меня за плечи и грубо прижал к себе.

— Куда ты бежишь? — крикнул он.

— Я должна остановить тот поезд. Я скажу им, что произошла ошибка и мы вернем их домой! Еву, Натана, Рави, Мойсю, Паскаля… — сквозь рыдания, словно больная я перечисляла их имена.

— Анни, мне очень жаль. — Скорбно прошептал Генрих.

— Верни их обратно. Ты ведь можешь…

— Не могу…

— Почему, Генрих? Почему ты делаешь это?

— Это не моя воля. Я не могу ничего изменить! Пойми!

— Они моя семья… — с попыталась предпринять последнюю попытку, в надежде достучатся до него.

— Они в Аушвице. Мне обещали, что с ними ничего не случится. Они будут работать и выживут, Анни. Это все, что я мог сделать для тебя…

Генрих уткнулся лицом в мои волосы, и крепко прижал к себе. Он делал мне больно, но в тот момент я ничего не чувствовала. Я позволила ему вновь завладеть моим сердцем. Я в очередной раз поверила ему.

— Теперь я твоя семья, Анни. — прошептал Генрих. — Я и Александр. Это все, что я могу сделать для тебя. Прости меня… Прости… Пойдем домой… люди смотрят…

Я позволила тогда увести себя в дом, как бы трудно мне не было идти, я все же покорно последовала за ним. Я шла рядом, как побитая собака, всхлипывая и вздрагивая от душивших слез. Дома я поднялась наверх и закрылась с Александром в своей комнате, я долго-долго плакала, прижимая мальчика к себе. Он так и не понял тогда, куда делись все люди из нашего дома, и почему мы вдруг остались одни. Но покорно сидел на моих коленях, и крепко обнимал своими маленькими ручонками, то и дело вытирая набегавшиеся слезы.

В то же день, когда всех увезли в Аушвиц, произошел еще один неприятный случай. К нам в дом нагрянул Рихард. Он был на взводе, явно чем-то встревожен. Он ходил по дому, словно тигр в клетке, яростно сверкая глазами. Я всегда знала, что он частенько срывал свою злость на наших служащих, оттого и старалась всегда следить за каждым его шагом в доме, чтобы по возможности предупредить побои. Но в тот день мне было не до него. Некого было больше защищать.

Рихард пришел к обеду. Я все еще сидела в своей комнате, всхлипывая на тоненьком плече своего воспитанника, когда услышала громкие крики, доносящиеся из гостиной.

— Свинья! Грязная свинья! Разве не учили тебя уважать немецкого офицера. — бешено орал Рихард.

Я оставила Александра и быстро спустилась вниз. В гостиной я застала картину: Януш сидел на полу закрываясь от сыплющихся на него беспорядочных ударов Рихарда, который с нескрываемым удовольствием пинал его ногами, бил руками, и при этом омерзительно ржал и орал. Януш не издавал ни звука, продолжая беспомощно поднимать руки, в надежде оградиться от нарастающей ненависти.

Я подбежала к Рихарду и со всей силы оттолкнула его.

Он обернулся на меня и его глаза загорелись жутким огнем. Во мне он вдруг увидел причину всех своих бед. Он явно был не в себе. Не разбираясь, кто перед ним, он успел замахнуться, и непременно ударил, если бы в гостиной не появился Генрих.

— Отойди от нее! — грозно рявкнул Генрих.

Рихард замер, рука его зависла над моей головой, но он не двигался. Выругавшись, он резко отшатнулся назад. Я поняла, что он был сильно пьян. Волосы его, всегда идеально уложенные, были взъерошены, а руки дрожали. Он раздраженно опустился на диван, запрокинул голову назад и проревел:

— Мы теряем наши позиции! Это конец!

Генрих строго посмотрел на меня, взглядом приказывая покинуть комнату. Я помогла Янушу подняться и мы вместе поспешили уйти. Крики из гостиной доносились еще очень долго, пока я обрабатывала Янушу синяки и ссадины. Позже все стихло и громко хлопнула входная дверь. Мы переглянулись. В доме воцарилась мертвая тишина, пугающая и уничтожающая своей безысходностью.

Через два дня мы покинули Варшаву. Я знала, что союзники наступают, отвоевывая взятые немцами города. Город за городом. Оставалось надеяться, что моих людей спасут раньше, чем закончится война.

Немцы продолжали отступать. В скором времени союзники вступят в Варшаву и тогда откроется страшная правда. Немцы активировались, но только не в обороне и защите позиций, а в уничтожении следов своих преступлений, тысячами истребляя свидетелей своих бесчинств. Это были массовые убийства тех, кто мог после окончания войны сказать правду, кто пережил все ужасы немецкой оккупации. Евреев осталось и так мало, но немцы жаждали уничтожить их всех до одного. Эта ненависть была слепой и безграничной. Они боялись за свои шкуры, а значит, понимали, весь ужас совершенных преступлений.

Наш скорый отъезд в Берлин, был не просто переезд — это было бегство.

Януша нам удалось вывезти с собой, несмотря на риск быть пойманными. Мне кажется, таким образом, Генрих пытался искупить свою вину за исчезновение наших служащих. Он видел, как я была к ним привязана, а я видела, как его терзает совесть. Я часто думала, что наших людей вывезли по его личному приказу, чтобы не столкнуться с проблемой переселения, хотя и старалась гнать эти страшные мысли прочь. Я смотрела на него и не хотела в это верить, но когда оставалась одна, не могла отогнать гнетущее чувство предательства. И в конце концов решила не думать об этом вовсе. Я привыкла к Генриху. Я уже не помнила своей жизни до войны, не помнила жизни без него и не знала жизни иной. Генрих стал моим единственным родным и близким человеком. Генрих и Александр. Мой светлый и родной мальчик, за спасение которого, я не уставала повторять Генриху: «Спасибо!». Я постаралась закрыть на все глаза. Начиная новую жизнь прошлое надо оставлять за спиной.

Мы въехали в Берлин. Город, поработивший половину Европы. Гордый, великолепный, могущественный, пугающий. Я с восхищением разглядывала высокие, средневековые здания и сердце мое наполнялось тоской. Темные дома, зеленые парки, красивые люди в дорогой одежде спешащие по своим делам, важно разъезжающие по улицам блестящие черные машины. Казалось этот город не знаком с тем ужасом, что творят его сыновья в чужих странах. Он продолжает жить своей жизнью. Война идет за его пределами. Он не знает ее истинного вкуса. Я не заметила, как по щекам потекли слезы. Генрих склонился ко мне и белоснежным платком поймал мою слезу, падающую с ресниц. Я вздрогнула и посмотрела на него.

— Скоро все закончится. — прошептал он, видимо боясь разбудить Александра. — И мы уедем в деревню. Там у меня дом. Александр пойдет в школу. У нас появятся дети. Все наладится, Анни. Скоро все наладится. Я обещаю.

Он говорил, так искренне, и я до сих пор не знаю, верил ли он сам в свои слова или просто хотел меня успокоить. Тогда я безумно желала верить его обещаниям. Я обняла его, и носом уткнулась в плечо, больно укололась обо что-то острое и отстранилась. Бросила невольный взгляд на Януша. Он сидел, сцепив руки на коленях, и нервно взирал по сторонам. Я видела, как дергается нерв на его правой щеке. Ему было страшно. Он чувствовал себя агнецом заявившимся в волчье логово. И уже не знал что было лучше, умереть там, в Варшаве, как многие его братья, или жить в вечном страхе здесь, в Берлине. Вот она страшная правда тех лет. Смогу ли я всегда закрывать на нее глаза?